|
Мать сумела втиснуть и торсучок с чалом, хотя казалось, что в корджун не влезет даже иголка. Лежали в дорожном ковровом мешке чистые рубахи: одна новая и две старенькие, аккуратно зашитые матерью; три пары носков — двойной вязки, из шерсти овечьей, и одинарной — из шерсти молоденькой верблюдицы; были в корджуне нож, кружка, соль, ложка, на самом дне лежал треугольный мешочек на красном витом шнурке. В мешочке была заговоренная знахарем — баксы — травка и еще что-то, о чем знала только мать, наглухо зашивавшая тумар — амулет. Тумар, защищавший их род, казахов-адаевцев, в бою, теперь должен был сберечь его, Халелбека, от гитлеровских танков, самолетов и пушек. Мать просила обязательно повесить тумар на грудь, и сын, чтобы не огорчать ее, пообещал. Тумар хранился в корджуне, дожидаясь своего часа, но проверить его чудесные свойства так и не удалось: пропал на формировке в Сызрани вместе с рубахами, носками и самим ковровым корджуном. И все-таки было, было что-то в той зеленой тряпице, потому что запах травки, лежавшей в корджуне, помнился Халелбеку в полях под Москвой, где остро пахло сопревшей картофельной ботвой, вымокшим неубранным сеном и чисто, свежо, как арбузом, — первым зернистым снегом. Помнился и на волжском откосе в Сталинграде, где клочок сожженного берега дышал гарью, трупным смрадом и протухшей водой. И лишь в бакинском госпитале, куда его привезли без памяти, тот волнующий, милый аромат травы пропал: смерть ли, дохнувшая Халелбеку в лицо, уволокла его с собой, или просто стойкий госпитальный дух — смесь лекарств, хлорки, окровавленных бинтов, больной нечистоты, гниющей плоти и еще чего-то неведомого, нечеловеческого — перебил запах степной травки.
После госпиталя Халелбек был списан вчистую и стал пробираться к дому. Как назло, Каспий бушевал, через море шли только мощные суда, связанные регулярными рейсами с Астраханью и Красноводском, а в Форт-Шевченко оказии не было. Скоро Халелбек проел продаттестат и подкармливался у рыбаков, помогая выбирать из сетей рыбу: больше он по слабости ни на что не был годен. Наконец судно, идущее в Форт, отыскалось. Это был латаный-перелатаный тихоход «Надежда», который и перевез Халелбека на мангышлакский берег. Проковыляв вдоль потемневших лабазов, пахучих штабелей невыделанной кожи, железных ящиков, укрытых сверху брезентом, рогожных кулей с воблой, бочек с тюленьим жиром, цистерн с нефтью, Халелбек выбрался по рваному ракушечнику наверх. Ровный и сильный ветер, несущийся из бесконечной степи, дохнул на него. Ветер был крепок, словно вино. Или крепче вина. Голова закружилась, и Халелбек, чтобы не упасть, сел на землю. Все было в том ветре — и запах травы, положенной матерью в корджун, и впитавшийся сызмала парной дух верблюжьего молока, со звоном падающего в ведро, и дым очага… Халелбек вспомнил, как мальчишкой слушал столетнего аксакала Косана-агу, возившего письмо самому «белому царю», в котором старики просили, чтобы их сыновей не брали на тыловые работы. Косан-ага, поглаживая реденькую бородку, торчащую как пучок ковыля, говорил: «Был в Хиве, Оренборе, Бухаре. Добирался и до Петербора… Далеко до него. Едешь-едешь, идешь-идешь, а земля не кончается. Хорошая земля. Трава жирная. Много скота можно пасти. Но нет лучше места на свете, чем наш Мангыстау. Петербор — и то сказать — красивый город, большой город. Кибитки каменные. Дороги каменные. Ночью светло как днем. Что из того? Нет покоя от холодного камня, дождей и сырого ветра. Задыхался там и чуть не помер. Вернулся домой, подышал сухим, крепким, как шубат, нашим воздухом — поживу теперь, сколько аллах даст». Как же давно Халелбек слышал эти слова! Был он тогда вот таким же беззаботным мальчишкой, что не отрываясь смотрит на него. Война, смерть, боль так же далеки, как тот таинственный Петербор, по которому ходил Косан-ага. |
