|
Ее брюзгливость и раздражительность не производили на меня никакого впечатления, и, войдя в ритм работы, я погрузился в воспоминания о трусиках из хлопка, которые носила Анни Фрей. Вспомнил нежную мягкость материи, гофрированную границу резинки на талии, нарушенную моими пальцами и открывавшую мне путь к пахнувшему мускусом холмику, покрытому шелковистыми волосами. Анни всегда покорно вздыхала, когда я ласкал руками ее тело – она, конечно же, всегда хотела только эмоций, только душевного волнения, – и эти вздохи служили своего рода ставкой в сексуальной игре. Каждое удовольствие покупалось по цене определенного числа вздохов, и раз научившись не замечать выражаемые закатыванием глаз демонстрации терпеливости, я неуверенно продолжал свои манипуляции. Эти мысли полностью поглотили меня, пока я красил кухню мисс Виттен. Каково же было мое изумление, когда она пронзительно закричала от двери столовой: «Ты его испортил! Ты его погубил!» С этими словами она ткнула своей палкой в пятнышко случайно брызнувшей краски размером с десятицентовик, которая, преодолев воздушное пространство кухни, приземлилось на выцветшее красное ковровое покрытие в столовой. Я в волнении бросился к злосчастному пятну. «Я удалю его, – заверил я ее, согнувшись в три погибели над пятном. – Я только возьму тряпку и…» – «Нет! Ни за что! – выкрикивала она надо мной. – Он безнадежно испорчен! Ах ты, бестолковый мальчишка! – И с этими совершенно несправедливыми словами она подняла палку и со всей силы треснула меня ею по плечу. – Ты бестолковый, глупый мальчишка! Покрасить весь ковер!» Она снова замахнулась на меня палкой, и я отскочил назад. Я собрался было уверить ее, что очень сожалею о случившемся, но случайно взглянул ей прямо в глаза; я увидел в них все еще ярко горевший огонь ненависти, питаемый горечью всей ее долгой жизни. Она испугала меня, но всего лишь на мгновение, и я снова обрел некоторую самоуверенность, достаточную, чтобы не подавить в себе собственную жестокость. И пока мисс Виттен продолжала свирепо таращиться на меня, держа наготове палку, я одаривал ее исполненной отвращения натянутой улыбкой, которая в переводе с языка мимики и жестов означала примерно следующее: я тебя не боюсь, ты – мерзкая старая ведьма на кресле‑каталке. Но мисс Виттен не испугалась и не угомонилась. Она опустила палку и гордо прищурилась. «Ты гадкий, гадкий мальчишка, – объявила она. – Не думай, что я не вижу, что именно ты собой представляешь, юнец. Я тебя раскусила. Это написано у тебя на лице. Ты воображаешь, что ты такой умный. Но ты разочаруешь своего отца, ты всех разочаруешь». С этими словами она задом выкатилась на кресле из столовой, и остаток дня ее не было видно. Я торопливо закончил работу, пописал в ее кухонную раковину, а затем, собрав сетки для обтирания кистей и банки, вынес их на парадное крыльцо, чтобы там дождаться отца, которому ни словом не обмолвился о случившемся.
Ты всех разочаруешь.
* * *
Вновь меня окутал холодный свет люминесцентных ламп, ставший с недавних пор просто невыносимым. Я пошел на кухню, хотя и пребывал в слишком глубоком унынии, чтобы есть. Пачки с овсянкой подействовали на меня убийственно, а мелкие пластиковые игрушки Томми и Салли и того хуже. Сгорбившись, я вышел во двор, и опять мне на глаза попались оставшиеся на снегу пятна крови. И тут я услышал какой‑то шум в конце кирпичного тоннеля. – Эй, какого черта вам надо? – крикнул я. – Мистер Рен? – Да, – ответил я, направляясь к калитке. Там я увидел молодого полицейского: – Получите сообщение от помощника комиссара Фицджеральда. Я взял протянутый мне конверт: – Спасибо. |
