|
В течение шести месяцев она красовалась на всех обложках. В диалогах с самим собой я ручался, что никому не найти женщины прекраснее ее. Но было бы ошибкой, прискорбной ошибкой сказать, что я полюбил Эшли Монтгомери сразу же, как только увидел ее входящей в «Кафе у Данте» в тот первый вечер. [Он качает головой, недовольно скривившись. ] Можно принять исполняемую на гобое музыку на заднем плане и смех и маленькие столики. И можно принять, что ее проникновение в мое сознание было устроено с какой‑то дьявольской хитростью. [Кажется, что погрузился в отрешенное состояние, в мир волшебных грез. ] Да, такое можно принять. Но неверно было бы сказать, что я влюбился в нее мгновенно. Нет, такая терминология представляется недостаточной, на что, собственно, всегда жалуются адвокаты, когда они вырабатывают контракт на съемку фильма. Недостаточно было бы сказать, что я любил Эшли Монтгомери. Она убила меня. И я вовсе не шучу. Да, в определенном смысле она меня убила. Эшли Монтгомери убила меня. Я для нее не существовал… [Он больше не смотрит в камеру, а, сидя в клубах табачного дыма, поднимающихся и вихрем закручивающихся вокруг него, пристально глядит в другую сторону в застывшем свете лампы, безжалостно подчеркивающим неправильные черты его лица. ] Я могу вспомнить все, что с этим связано: как она скользила взглядом по залу, войдя в ресторан и отыскивая других людей, реальных людей, а вовсе не кого‑то там сидящего для мебели. Она меня не видела. Она просто… меня… не… видела. Я понимал это точно так же, как я понимаю, что дышу, черт меня побери. Я имею в виду, что большинство людей, обводя взглядом зал, встречаются глазами с кем‑то, кто обратил на них внимание, и тогда они делают одно из двух: они либо перехватывают его взгляд и удерживают, желая испытать мимолетное волнение, либо, моргнув, отводят глаза в сторону. Моргание – это физиологический знак перехода. И все. Оно красноречивее любых слов говорит всякому: «Я иду дальше, а то, что я вижу, меня нисколько не интересует». Хотя оно и доказывает, что хотя бы нечто зафиксировано… [Он закрывает глаза и вздыхает, возвращаясь к прежним воспоминаниям. Его глаза снова открываются. ] Но Эшли Монтгомери не моргала, когда отводила от меня взгляд. Почему? Да просто меня там не было. Я был ложкой в какой‑нибудь чертовой кофейной чашке, отпечатком большого пальца на говенных обоях. Я был пылинкой, порхавшей в непроглядном мраке комнаты. Меня, блин, вообще там не было. Она убила меня. Я, бывало, шел домой и орал на всю подземку. Иногда, когда я был на кухне, а она сидела в зале, за столиком, я отвлекал себя от мыслей о ней тем, что резал себя легонько одним из кухонных ножей. Просто маленький порез… клеймо раба. Но это никогда не срабатывало. Я как‑то раз даже отрезал крошечный кусочек кожи с пениса в мужской уборной, просто чтобы доказать, как сильно я ее люблю. Когда она приходила, я обычно платил другому парню, чтобы поменяться с ним столиками. Я собирал окурки ее сигарет, а в кармане у меня всегда лежала пачка «Зиплока». На каждой сигарете был похожий отпечаток губной помады… Да, я и это запомнил… неровное колечко губной помады, и начинался он на четверть дюйма выше конца фильтра. И все разных оттенков. Я тогда еще сообразил, что цвет помады всегда соответствовал цвету ее одежды. Если вечером она приходила в черном платье, значит, помада была темно‑красной. А когда платье на ней было светлым, тогда и помада – посветлее… Я думаю, каждый из нас фетишист. Эшли Монтгомери пользовалась шестью оттенками. Я был потрясен, когда обнаружил…
Я наклонился вперед и нажал кнопку «пауза». – Он что, дает там брачные обеты? Кэролайн резко повернулась ко мне: – Да, Саймон был таким. |
