|
Наконец он качает головой. Ему хотелось бы закрыть глаза, обрести покой и – в покое – снова все забыть, снова слиться с чистой страницей забвения. – Дорогой, ну, пожалуйста, попробуй. Прошу тебя! Ну ради меня? – Она ждет секунду другую, потом поднимает взгляд на врача. – Боюсь, это бесполезно. Теперь над ним склоняется врач. Он чувствует, как ее пальцы осторожно раздвигают ему веки – она разглядывает что то в его зрачках. Улыбается ему, будто он ребенок. – Это – отдельная палата в больнице. Здесь вы в полной безопасности. – В больнице? – Вы знаете, что такое больница? – Катастрофа? – Перебой в подаче энергии. – Слабый намек на иронию оживляет ее темные глаза, благословенная соломинка утопающему – юмор. – Мы скоро включим вас снова. – Не могу вспомнить, кто… – Да, мы понимаем. Другая женщина произносит: – Майлз? – Что такое «майлз»? – Твое имя, дорогой. Твое имя – Майлз Грин. Легкий промельк, незнакомый предмет, словно крыло летучей мыши во мгле, исчезает чуть ли не до того, как удается его заметить. – А что случилось? – Ничего особенного, дорогой. Все поправимо. Он понимает – это неправда, и она понимает, что он понял. Что то слишком много получается понимания. – Кто вы? – Клэр. Твоя жена. Она опять произносит это имя, но теперь с вопросительной интонацией, словно и сама усомнилась – она ли это. Он отводит глаза, смотрит в потолок. Странный какой то потолок, но успокаивает; серебристо серый, как чайка; да, чайки… чаек он знает; потолок чуть изогнут, образуя неглубокий купол, весь в маленьких квадратиках, будто простеган или подбит ватой, каждый квадратик – выпуклый, навесной, с небольшой, обтянутой мягкой материей пуговкой в центре. Впечатление такое, будто он состоит из бесконечных рядов кротовин или муравейников, перевернутых вверх дном. Где то в воцарившейся на миг тишине раздается новый, навязчивый звук, не замеченное до сих пор тиканье часов. Врач снова склоняется над ним: – Какого цвета у меня глаза? – Темно карие. – А волосы? – Темные. – Цвет лица? – Бледный. Гладкая кожа. – Сколько мне лет, по вашему? – Он молча смотрит. – Попробуйте угадать. – Двадцать семь. Восемь. – Отлично. – Она одобрительно улыбается, потом продолжает – деловым, нейтральным тоном: – Так. Кто написал «Записки Пиквикского клуба»? – Диккенс. – «Сон в зимнюю ночь»? – Он опять молча смотрит. – Не знаете? – «В летнюю». – Прекрасно. Кто? – Шекспир. – Какое нибудь действующее лицо в пьесе помните? – ОСНОВА. – Подумав, добавляет: – Титания. – Почему вам запомнились именно эти двое? – Бог его знает. – Когда в последний раз вы видели ее на сцене? Он закрывает глаза – думает; потом опять открывает их и качает головой: – Не существенно. Ну ка, восемью восемь? – Шестьдесят четыре. – От тридцати – девятнадцать? – Одиннадцать. – Очень хорошо. Высший балл. Она выпрямляется. Он хотел бы объяснить, что все ответы взялись ниоткуда, и то, что он загадочным образом оказался способен отвечать правильно, только усилило непонимание. Он делает слабую попытку сесть, но что то его удерживает… он плотно закутан в простыню, одеяло тщательно подоткнуто под матрас; да к тому же – слабость, которой нет желания противиться, словно в ночных кошмарах, когда между желанием двинуться и самим движением лежит бесконечность… бесконечное пространство детской кроватки. |
