- Я тебе помогу, Валера. Если будем дружить. Блатных мы обезвредим, а из розыска я тебя выдерну... Возьми бумагу, пиши... - майор задумался, потом закинул голову, прикрыл глаза и начал диктовать.

Послушная рука неровно выводила: "...Все надоело. Ухожу. Будь все проклято. Больше вы обо мне не услышите".

Внезапно Валерий опомнился, отбросил предложенную майором дешевенькую ручку.

- Что это? Зачем? Вы хотите...

Коротким движением Лобекидзе выдернул листок из-под локтя Валерия.

- Все нормально. Еще спасибо скажешь. Кстати, Алию и Налика не я убил. Соображаешь? Вот так. - Майор поднял вверх волосатые кисти и пошевелил пальцами, расслабляясь.

Грохнул упавший стул, взвизгнула дверь балкона. Однако Валерий не успел издать ни звука, потому что майор точным движением перехватил его, слегка коснувшись гортани ребром ладони, и затем опрокинул на пол.

- Дурашка! - Лобекидзе улыбался. - Ты же жить хочешь, а сейчас все от меня зависит. Не надо этого... Обложили гады, со всех сторон подступают... Ну, да меня так просто не возьмешь, хватятся - я уже далеко буду... Ты поласковее со мной, поласковее... Хватит разговоров...

Крупная, изжелта-смуглая ладонь зажимала рот юнца, который изворачивался и хрипел, в то время как другая рука рвала ткань спортивного костюма словно бумажную салфетку. Потом Валерий почувствовал, что ладонь ушла, расслабился и подумал: "Только бы не бил!.."

Взлеты и посадки Павел Петрович Тушин переносил прекрасно. Так же, как и посадки за решетку и неуклонные взлеты в блатной иерархии. Человек здравомыслящий, он прекрасно понимал, что вояж на русский Север единственное, что могло сейчас спасти его от катастрофы, спланированной разъяренными чеченцами.

Сейчас он спал. Утомленный организм отключился, сознание погрузилось в спасительное забытье. Не обсуждать же на самом деле создавшееся положение с узколобыми "гориллами", сопровождающими его в этой поездке. Цыплячьи мозги. Однако "гориллы" бодрствовали и неотрывно держали в поле зрения салон самолета.

Впервые за долгое время Павел Петрович позволил себе не думать о деле. Снилось ему нечто странное.

Белый песик выглядел в грязной милицейской дежурке смешно и жалко. Однако держался гордо, пренебрежительно, будто матерый "пахан". На вопросы отвечать отказывался, гордо смотрел в угол мимо следователя, не пугаясь грядущих побоев. А здоровенный, с опухшей багровой физиономией милиционер не оставлял его в покое ни на минуту: "Вы признаете, что организовали группу с целью совершения преступных действий? Отвечайте, все равно ваши сообщники признались". Трое или четверо щенят испуганно жались друг к другу, озирались за стеклянной стеной "стакана", виновато щуря глазки. Казалось, умоляли: "Не злись на нас, Джой, нас так били, что мы не выдержали". Внезапно милицейский сапог, словно паровой молот, врезался в розовое брюшко бультерьера. Ребра хрустнули, белая шерсть окрасилась кровью. Джой взвизгнул, позвал хозяина и в последнем броске вцепился в ногу в форменной штанине...

Павел Петрович вздрогнул, отгоняя мрачное видение, и пробормотал излюбленную фразу, когда-то вычитанную им: "Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю свою собаку"...

А дальше ничего не было.

Перечеркнутое огненными сполохами облако вспухло на высоте девяти километров на полпути между Москвой и аэропортом назначения. Из ста тридцати двух пассажиров и членов экипажа никто не успел ничего осознать.