ПАЛАЧ (призывая Отрока в свидетели). Радив!.. Уморит!.. (Сыну, прерывая его потуги.) Не трог!.. (И вновь – с хохотком.) Там – князь великий… там – бояре великие… там – люд честной… Муж достойный ждет-пождет, главу склонил. А мой… (Оттолкнул сына, запрыгал у плахи, показывая, как сын будет безуспешно пытаться извлечь инструмент на виду у всего народа, шутовски приговаривая.) Час сей, отче, годи Ггоспода ради, пока я тут тружусь… медка пока стребуй, а я – кхе, кхе!.. (Поняв, что не в силах извлечь топор, построжал.) Смеху подобно! А коли над мастером нашего дела даже раб Божий, обреченный тебе, смеется – не мастер ты, скоморох! Всяко дело, сын мой, до лжно так исполнять, как желал бы, чтобы для тебя исполняли! Уготовляй. Пример явлю. А пока удалюсь кваску испить, взопрел с тобой!.. (Удаляется.)

ОТРОК. Непросто ремесло!.. Иных-то много ль дел?

СЫН. Хватат!.. (Вытащил из плахи топор, укладывает осинку, оселком подправляет лезвие.) Непросто, да. Язык, к примеру, урезать – просто? А на дыбу, к примеру, вздымать? Чуть оплошал, а из него дух вон – каково ответ держать? Что просто – врать не стану: ноздри рвать. Сие дело не хитрое, всяк сможет.

ОТРОК. Не всякому дано.

СЫН. И то!..

Возвращается Палач.

ПАЛАЧ. Пример являю!.. (Принимает услужливо поданный сыном топор, поправляет осинку, изготавливается.) Дай княжий знак!

СЫН. Какой, батюшка?

ОТРОК. «Да свершится суд наш и Божий!»

С нутряным, страшным, исходящим из самой глубины звуком «Хэк!» Палач опускает топор на плаху. Осинка разлетается надвое. Сверкнуло лезвие вскинутого топора – играючи, как пушинка, Палач снова готов к работе. Сын и Отрок склоняются пред таким мастерством.

ПАЛАЧ. Вот так! (Отроку.) Откуда ведом знак?

ОТРОК. В Торжке. Господь привел. Там зрил.

ПАЛАЧ. В Торжке? То был не я. Увидишь и меня.

ОТРОК. А верно ль говорят, что на фряжской стороне мастера при людном деле лицо закрывают, как монах клобу ком, одни глаза наружу, чтоб видеть?

СЫН (поражен). Неужто так?

ПАЛАЧ (важно). Там – да. Слыхал. Почто? Не ведаю. Обычай воровской. У нас же на Руси палач ни в какие времена лица своего от народа не прятал!

ОТРОК. А когда нет войны – работы, видно, мало?

ПАЛАЧ. А виделось – неглуп. Куда с добром! Есть война, нет войны, а у нас о любую пору страда. И коли ищешь ремесла на весь род свой до последнего колена – вернее не найдешь!

К Палачу подходит один из плотников.

ПЛОТНИК. Готово, господин. Вели, куда?

ПАЛАЧ. Влеки!..

Плотники водружают плаху на изготовленный для нее помост.

ГРОБОВЩИК (презрительно). «Вернее не найдешь!..» (Показывает Отроку на гробы.) Вот – ремесло навек! До Страшного суда!

ЗВОНАРЬ (сверху). Ты кончишь свой урок. А мне-то – отзвонить!

СТАРЕЦ-гусляр. А нам отпеть, отликовать на тризне.

ГРОБОВЩИК. Какая тризна? В последний Божий день?

СТАРЕЦ. А все одно. Последний или нет – в живой душе всегда струна жива….

Может, кто и хотел ему возразить, но тут молодой гусляр дерзко ударил по струнам и высоко завел древнюю здравницу:

А и шел дристун

Вдоль по улице,

Лели-Лель!

А кому поем,

А тому добро,

Лели-Лель!..

И так же вдруг умолк, властно остановленный рукой слепца.

СТАРЕЦ. Грядут!..

На площади появляются московский воевода князь Даниил Холмский и думный дьяк Стефан Брадатый.

ХОЛМСКИЙ. Готово все?

БРАДАТЫЙ. Как велено.

ПАЛАЧ. Хоть тотчас подавай.

ГРОБОВЩИК (показывает на гробы). Довольно ли сего?

ХОЛМСКИЙ. Довольно ль? О том лишь знает Бог. Откуда дым?

ЗВОНАРЬ (сверху). Мню так: посады в Новгороде жгут.

ХОЛМСКИЙ (бешено).