|
И разве можно приписать это моё заявление сумасшедшему тщеславию, подвигнувшему меня на глупое желание заставить поговорить о себе? Ведь и на самом деле, разве не мы дали стержень нашим любовникам, заставили их поверить в их исключительность, обрести эго. Те, кто должен был быть презрен окружающими за своё ничтожество, в одночасье становились благодаря нам популярными членами общества, их нельзя было больше игнорировать, они становились модными господами. Почему? Да потому, что их любовницами становились такие очаровательные красавицы, как мы, оперные актрисы. Сколько презренных финансистов безвестно пропали бы в анналах истории, и никто и никогда бы не узнал об их воровстве и взяточничестве, если бы не мы, милые оперные девушки? Именно мы тянем этих людей из темноты забвения, именно мы отягощаем их чрезмерными расходами, погружаем в пучину растрат и разорение Разве можем мы забыть известную солистку мадемуазель Пелисье, и её репутацию? Как и в любом другом жанре, в нашем она пользуется большим авторитетом. Бесспорно, именно эта бесподобная сирена обогатила блеск истории нашей профессии, пустив по миру одного еврея финансиста, тайного миллионера, имевшего скрытые рычаги управления Францией. Благодаря своей коллекции честно заработанных бриллиантов и её приключениям, имевшим большие последствия для окружавших её воздыхателей, память её будет вечна. Хотя, справедливости ради стоит сказать, что хотя эта женщина была необыкновенно богата, умерла она, бедняжка, образно говоря, на соломе. Это такое известное наше преимущество– если и доводится нам умирать в нищете и позоре, то, по крайней мере, люди помнят о нас веками, принимая во внимание насколько известны и популярны мы были в наши лучшие годы, какой известностью мы пользовались в свете.
А пока давайте возвратимся к тому возмутительному случаю, так меня задевшему. Уже три недели прошло с тех пор, как я остужала свою кипевшую от возмущения кровь, став жертвой наглого мошенничества, настоем корней куста земляники, кувшинки и нитратной̆ соли, когда одна перекупщица в туалете мне предложила, временно послужить одному члену духовенства. Хотя я тогда после всего пережитого чувствовала себя уже довольно сносно, состояние моего здоровья было ещё немного двусмысленным, и я не была чересчур уверена в том, что кто либо мог приблизиться к моему розовому кусту не подвергаясь риску уколоться. Если бы шла речь о том, чтобы договариваться с мирянином, я бы ещё подумала, не придётся ли мне потом раскаиваться в содеянном, но узнав, что я буду иметь дело со священником, я думала лишь о том, как бы мне его ощипать, ничуть не беспокоясь, что меня будут мучить потом угрызения совести. Нашла коса на камень. Так как профессия этих людей состоит в том, чтобы навязывать всем и везде под лицемерной пеленой христианские и социальные ценности в своей собственной интерпретации, так как эти святоши нам часто рекомендуют за экю то, что они сами не приобрели бы и за его одну тысячную… одним словом, это существа, которые лишь бесчеловечно жиреют на наших бедствиях и смеются над нашими недостатками, и поэтому я всегда полагала, что поступаю скорее похвально, чем предосудительно, совершая с таким человеком акт, который по его завершению позволил бы пожаловаться на меня. И вряд ли Богу. Хотя от этих святош можно ожидать чего угодно. И так вот совсем зрело и взвешенно, я согласилась встретиться с ним и очистить его до последней шерстинки, и чем раньше, тем лучше. Вообразите себе этакого сатира, волосатого, как Ликаон, худого, с бледным лицом, на котором явственно отражался порок чувственного темперамента и похоти. Несдержанность и сладострастность изливались потоком из его лицемерных взглядов, но давайте оставим этот портрет без последних мазков кисти, чтобы мой искусный читатель не обвинил меня в излишней предвзятости и не принял Готье за Гаргюйе, что равносильно глупой ошибке. Я никогда не рассчитывала, что человек такого сана, в такой сутане окажет мне такую любезность, как только увидит меня. |
