(Он был огорчен, что я принесла ему большую шоколадную плитку, а не три шоколадки, как он просил. Ведь это он не для себя, он хотел подарить их троим больным. Они ведь совсем сумасшедшие.)

– Да, принеси мне это.

И, глядя на меня совершенно сознательными глазами, без всех этих блесток ужаса, страха и подозрительности, без мути, но очень устало, он нежно и дружески попрощался со мной и сказал: «Ну, в четверг я буду ждать тебя, Олечка».

Я сделала вид, что ушла, и видела, что он не мог выбрать направления, куда ему надо идти. Огромный санитар звал его в одну сторону, он беспомощно не мог понять, куда ему идти. Самое тяжелое не бред его, а впечатление от взгляда его и каменной неподвижной задумчивости. Ему понравилась мысль жить со мною, после болезни. Только я «должна буду отречься от ре литии и от церкви». Он очень хвалил обращение персонала с больными, стол, опрятность, врачей. Он сказал, что если он не безнадежный сумасшедший, в этих условиях он поправится. Во время разговора (то есть бреда, потому что он говорил, что я подослана к нему, он знает кем) дама, сидевшая напротив, уронила сумочку или перчатки. Всева естественным свободным движением поднял вещь и вежливо подал ей. Его неприятно поразила брошенная кем то папироса. Он поднял ее и «убрал». То есть просто переложил ее на другое место.

21 мая

Работу свою в Доме младенца (в Сергиеве) я уже начала. С детьми бываю 5 часов в день. Мне легко и приятно быть с детьми от 2 до 3 лет – девять ребятишек. Жалование – 30 рублей и обед – жить можно.

О Всеве. Доктор сказал, что еще есть надежда на поправку и даже полное выздоровление. Все дело в крайнем перенапряжении всех сил, в переутомлении в течение ряда лет – без передышки и отдыха в тяжелых условиях, с 1917 года – восемь лет!

Так же без передышки и отдыха живет и брат Борис, да и Володя. Всевочка после тропической малярии уже с полгода «катился под гору», а последние дни перед больницей совсем перестал спать; он перестал работать, у него была мания преследования, он часами сидел неподвижно, был «отделен от внешнего мира». Стало необходимым отвезти его в больницу. Он не сопротивлялся, собрался сам.

Первые дни в больнице. Бредовые идеи перемежались с острым критическим и ясным сознанием всего окружающего и своей болезни. Последние дни он беспокоен и более «отделен от мира». Бурное течение болезни позволяет надеяться на благоприятный исход болезни – на выздоровление. Страшно, что не могу навещать его именно теперь (что будет потом – неизвестно). А братья живут далеко в Воронеже, и оба заняты сверх головы. И Всевочка один.

23 июня – 5 июля. Москва

Вчера вечером у Жени Б<ируковой> слушала отрывки из мемуаров и рассказы О<тца> С<ергия> Сидорова. Обреченный он какой то. Редкостно красивый, в 22 года священник, двое детей, влюблен в Женю. Взрослый отрок. Безупречный в поведении, неудержимо обречен гибели.

10 июля. Сергиев Посад

На другой день после Ивана Купалы (с 8 на 9) по дороге в Скит под цветущей липой я и Валя встретились с Еленой Влад<имировной> Дервиз и с ее бабушкой.

Из скита зашла к Фаворским. Видела второго их сына Иванушку  и всех остальных. С Еленой Влад<имировной> была у Винберг в Глинкове . Нина Як<овлевна> уехала в Москву. Не удалось мне поблагодарить ее за чудесный подарок, только что изданную книгу ее «Записки Петрушечника».

Ефимов ушел на сенокос. Ел<ена> Вл<адимировна> и Адриан проводили меня до дома закутанную в испанский плащ Иоанна. Как он знаком мне! Дом заснул в 11 часов.

В полночь проснулась от гома часов и от голоса Иоанна, звавшего меня с балкона.