Затем я была приглашена в Сюртэ Насиональ, где в течение многих часов меня допрашивали. Ничего нового о муже я сообщить не могла».

Однако и стойкость Марины имела предел. Вот как рассказывает историю этих жутких для Цветаевой дней Марк Слоним: «…во время допросов во французской полиции (Сюрте) она все твердила о честности мужа, о столкновении долга с любовью и цитировала наизусть не то Корнеля, не то Расина (она сама потом об этом рассказывала сперва М.Н. Лебедевой, а потом мне). Сперва чиновники думали, что она хитрит и притворяется, но, когда она принялась читать им французские переводы Пушкина и своих собственных стихотворений, они усомнились в ее психических способностях и явившимся на помощь матерым специалистам по эмигрантским делам рекомендовали ее: „Эта полоумная русская“ (cette folle Russe).

В то же время она обнаружила такое невежество в политических вопросах и такое неведение о деятельности мужа, что они махнули на нее рукой и отпустили с миром. Но все, что ей пришлось пережить этой страшной осенью, надломило М.И., в ней что-то надорвалось. Когда я встретил ее в октябре у Лебедевых, на ней лица не было, я был поражен, как она сразу постарела и как-то ссохлась. Я обнял ее, и она вдруг заплакала, тихо и молча, я в первый раз видел ее плачущей. Потом, овладев собой, начала рассказывать почти в юмористических тонах о том, что называла „несчастьем“. Мура при этой беседе не было. Меня потрясли и ее слезы, и отсутствие жалоб на судьбу, и какая-то безнадежная уверенность, что бороться ни к чему и надо принять неизбежное. Я помню, как просто и обыденно прозвучали ее слова: „Я хотела бы умереть, но приходится жить ради Мура, Але и Сергею Яковлевичу я больше не нужна“. Маргарита Николаевна спросила о ближайших планах. М.И. ответила, что придется ехать в Россию, а для этого надо идти в „Союз возвращения на родину“, в советское консульство, все равно оставаться в Париже нельзя, и денег нет, и печататься невозможно, и затравят эмигранты, уже и сейчас повсюду недоверие и вражда».

А Нина Берберова описывает последнее появление Марины в эмигрантской среде: «М.И. Цветаеву я видела в последний раз на похоронах (или это была панихида?) кн. С.М. Волконского 31 октября 1937 года. После службы в церкви на улице Франсуа Жерар (Волконский был католиком восточного обряда) я вышла на улицу. Цветаева стояла на тротуаре одна и смотрела на нас полными слез глазами, постаревшая, почти седая, простоволосая, сложив руки у груди. Это было вскоре после убийства Игнатия Рейсса, в котором был замешан ее муж, С.Я. Эфрон. Она стояла, как зачумленная, никто к ней не подошел. И я, как все, прошла мимо нее».

Обвинения, выдвинутые против Сергея, его поспешное бегство в СССР, отсутствие новостей и, как казалось, интереса к оставленным им на произвол судьбы жене и сыну – ведь она не получила ни строчки с тех пор, как он их покинул, – казалось бы, должны были убить привязанность Марины к этому человеку. Однако произошло прямо противоположное. Катастрофа, разразившаяся в жизни Сергея, сделала его еще дороже Марине. Как всегда, она рассуждала следующим образом: никого нельзя оставлять в беде, побежденные всегда заслуживают большего уважения, чем победители, и, поскольку ей больше нечего делать в Париже с тех пор, как «он» в России и – совершенно очевидно – нуждается в ней, значит, надо ехать к нему. Он не может быть виновным, потому что он – сама молодость, и СССР для него предстает именно как страна молодости и обновления. Вся суть Марины была в том, что она прежде думала о других, а потом уже о себе самой. И вот она, которая столько раз плыла против течения, вливается в поток, готовая идти вслед за большинством. Но сначала надо было разобрать свои рукописи, уничтожить ненужные письма, а главное – сделать все, чтобы получить советский паспорт. В маленькой квартирке на улице Жан-Батиста Потена между стиркой и глажкой или готовкой и прогулкой с Муром она, задыхаясь от тоски, перебирала бумаги и тетрадки – они были свидетелями и спутниками долгого изгнания, переписывала свои произведения и думала, не признаваясь в этом Муру, который насмешливо наблюдал за матерью, была ли права, когда все-таки решилась предпочесть российскую авантюру французскому покою.