— С чего бы? В Боярской думе аль на поле боя себя выказал?

— Какое! В шестнадцать-то лет?

— Как в шестнадцать?

— Да ты не боись, казак, постареет новый царь. Что-что, а постареет непременно.

— Если до старости доживет.

— Да будет вам шутки шутить! В таком-то деле! Что же это в шестнадцать-то лет о человеке толкового сказать можно?

— Разговор идет, будто бояре на том и сошлись: молод, мол, неразумен — вот нас и станет во всем слушать.

— Мать честная! Это взаправду, что ли!

— Взаправду и есть.

— Так почему его-то? Мало что ли подростков-то на Москве?

— По отцу, браток, по батюшке.

— По какому батюшке? Кто его батюшка-то?

— Патриарх Филарет святейший.

— Чтой-то имени такого слыхать не приходилось. На Москве ли поставлен? Вроде такой разброд там неслыханный, кто ж его ставил?

— Супруг царицы Марины Юрьевны.

— Государь Дмитрий Иванович, стало быть.

— Когда лагерем под Москвой стоял. При царе Василии Ивановиче.

— Да что ж ты, окаянный, с головой-то моей делаешь! Запутал, как есть запутал. В Тушине-то вроде Тушинский вор был?

— Значит, Тушинский вор.

— Патриарха поставил?

— Патриарха поставил.

— И где ж теперь этот патриарх?

— В плену польском.

— Час от часу не легче! Как его угораздило? С чего бы поп ляхам запонадобился?

— Может, и совру, только казаки толковали, будто патриарх Филарет для царя Василия Шуйского о мире хлопотать поехал. Сколько их из Москвы на переговоры поехало, столько и в плену осталось. В столицу будто ляцкую — Варшаву его свезли. Там таперича живет.

— А его сын царем Московским стал? Правильным, говоришь?

— Я говорю, я говорю! Ничего я не говорю, чужие толки повторяю. Нешто нам кто что путем разъяснять станет? Тут уж хошь — не хошь сам до всего своим умом доходи.

— Слышь, Лексейка, на торгу толковали, будто за молодого царя родительница его правит.

— Вот те на! Еще одна царица, выходит.

— Царица, но только инока. Старицей Великой ее зовут. Крута, сказывали, куда как крута. Милости от нее не жди.

— Известно, чего только за жизнь свою ни натерпелась. Постригали-то, поди, насильно?

— Как иначе? При живом муже да малом сыне какая баба вод клобук пойдет.

— Вот-вот. В монастырь попала с сыном.

— Не-е, сынка у ней отняли. В другой монастырь отправили.

— Видишь, видишь, как тут не озлиться, на людей сердца не держать?

— Да потом-то разрешили будто бы ей с сыном соединиться. В монастыре тоже.

— Толку-то: все равно не семья — так, видимость одна. Монашеский чин блюсти надо.

— Она и блюдет. Иной раз только, гости сказывали, перед иконами в храме на пол упадет, слезами горючими зальется, монашки еле подымут да в келью сведут. Настоятельница ей строго выговаривала: нельзя ей мирскими заботами жить.

— Нельзя-нельзя, а, сам говоришь, с сыном и в Москву поехала, и делами государственными заниматься стала.

Что там, не согрешишь — не покаяшься. Бог простит.

— Царей всегда прощает.

— Да ты что! Как смеешь! Потому и прощает, что есть они не что иное, как наместники его на земле. Нам их слушаться надобно, им за нас перед Господом нашим предстоять.

— Так кого же слушаться — царицу Марину Юрьевну аль Великую Старицу? Старицу-то еще никто на царство не венчал, да в монашеском чине венчать и не будет.