Бабы в слезы, да все равно, где такое увидишь? Заторопились. Малых детишек с собой прихватили — на кого их, мальцов, дома оставишь. Им, в случае чего, можно и личики-то прикрыть, коли реветь примутся. А те, что постарше, сами к помосту добираются. На заборах да деревьях гроздьями виснут. Казнь в Москве не в новинку, только такой и старикам самым древним видать не приходилось.

Не один час ждать пришлось, пока телеги показались. Народу видимо-невидимо. Кругом черно. На одной телеге Заруцкий, по рукам-ногам скованный. В рубахе, кровью замызганной. Волосья клочьми. Глаза заплыли. Били болезного. Что говорить, крепко дознавались.

На другой — мальчоночка. Веревками связанный. Махонький. Худющий.

В чем душа держится. Губки-то кривит, кривит, а крику не слышно. Обессилел, поди. Какой уж тут крик. Стрельцы его с телеги взяли, чисто котомка на руках ихних зависла. Что ручонки, что головка мотаются. Ставить на ножки стали — валится. Мешочком валится.

А тут еще возок. Из возка матерь его, видно, достали. К помосту потащили. Видать, как глянула, так и обмерла. Стрельцам — что. Подволокли к помосту, а дальше не пустили.

Очнулась, небога. К сыночку рванулась. «Янек! Янек!» — на всю площадь закричала. Бабы в рев. Сердце — не камень. Материнское сердце-то к чему рвать?

Стрелец одной рукой держит. Силой похваляется. Бабы в крик: дали бы с сыночком проститься! Пристава на баб: мол, нишкните, проклятые! Вас только тут не хватало.

Поняла Маринка-то, что не пустят. Издаля крестным знамением сына осеняет. По-своему крестит. Не по-нашему. Так что ж — все едино Иисусу Христу душу его поручает. Баб сколько завалилось без памяти — на такое-то глядеть!

А каты уж мальчоночку подтянули к перекладине. Петлю примерять стали. Веревка-то для младенческой шеи куда какая толстая — никак обернуть вокруг не могут. Спорят. Мальчишечку встряхивают.

Сладились, наконец. Петлю приспособили. Через перекладинку перекинули. А ставить-то мальца ни на что не стали. Скамейки не принесли. Один стрелец конец веревки взял да со всех сил и дернул. Так и повис малец. А стрелец с другим концом стоит смотрит. Раза два — не больше младенчик дернулся. Много ли для такого надо? Народ словно весь помер — муха пролетит над площадью, слышно. Пристав к казакам — в стороне стояли: кричите «любо!». Молчат. В землю смотрят.

Обернулись, а уж Маринки-люторицы и следа не осталось. И как только стрельцы успели в возок втащить да и уехать! Да и чего оборачиваться — палачи за другого приговоренного взялись. Дружно. Споро. Только сердце захолонуло…

Эпилог

В один день с казнью сына Марины Мнишек Ивана был казнен казачий атаман боярин Иван Заруцкий. Казнь ему была определена — посадить вора на кол. Умер Заруцкий почти сразу.

Согласно письму из Посольского приказа польскому королю Зигмунту III Марина Юрьевна из дома Мнишков, царица Московская, вскоре умерла в тюрьме. От тоски по сыну. В народе сохранилась память, что была Марина Юрьевна задушена. Дымом. От устроенной для того тюремщиками печи. В московском Кремле.

Примечание. В одном из рукописных Синодиков Троицкого монастыря (впоследствии — Троице-Сергиева лавра) значится род стрелецкого головы Артемия Шишмарева и шестеро записанных в поминание его членов. Первым — «Заруцкий сын», «убиенный», вписанный алой киноварью. Обстоятельства смерти не приведены.

Комментарии

Молева Нина Михайловна — москвичка, окончила филологический факультет и аспирантуру Московского университета, а также Щепкинское училище при Малом театре. Доктор исторических наук, кандидат искусствоведения, профессор. Член Союза писателей и Союза художников России.