Кузьма взял палитру и теперь уже писал красками, легко и уверенно касаясь холста кончиком кисти. Выражение его лица было мучительно-сосредоточенным. Он не изучал черт модели – он как будто похищал их у натуры, чтобы обогатить свою картину. Алексей даже позавидовал художнику – ему бы тоже хотелось быть настолько поглощенным искусством. Все, что останется на этом свете от Марьи Карповны, будет представлено этим последним взглядом крепостного живописца, запечатлевшего ее на холсте. Кисть с волшебной легкостью перелетала туда-сюда. Только она одна казалась живой в этой комнате, застывшей в могильной неподвижности. Да, да, только кисть здесь не страшилась прыгать, останавливаться, забавляться… Теперь к запахам ладана и растопленного воска примешивался запах скипидара. Зной, сгущаясь, становился удушающим. Но не могло быть и речи о том, чтобы открыть окна в комнате, где покоилась усопшая. Агафья и Левушка задремали в своих креслах. За окнами послышалась трещотка Арсения, звук становился все глуше, ночной сторож удалялся от большого дома. Левушка приоткрыл глаза. Алексей посоветовал брату пойти отдохнуть, оставив его самого у смертного ложа матери.

– А ты сменишь меня завтра утром, – добавил он, чтобы Левушке было легче решиться уйти.

Тот согласился. Измученная Агафья тоже выскользнула из спальни. Оставшемуся наедине с Кузьмой Алексею пришлось снова преодолевать искушение немедленно посмотреть, как продвигается работа художника. Закрыв глаза, он попытался представить себе прошлую жизнь в Горбатове. Получилось. В какие-то моменты ему казалось даже, что он с необычайной силой проживает светлые дни своего детства. Но вдруг его словно пронизало молнией: ему почудилась встреча между молодой, смеющейся, играющей с детьми в жмурки матерью и этой величавой покойницей со сложенными на груди руками, с заострившимися чертами лица. Воспоминания уступили место жестокой действительности, и от этой резкой перемены в его душе все словно бы обрушилось. Мысль о том, что теперь он больше не сможет думать о Марье Карповне как о живой женщине, не сможет искать ее одобрения, не сможет бравировать неповиновением и противостоять ее гневу, эта мысль как будто обездолила его, он почувствовал себя лишенным тысячи тех тайных ценностей и тысячи тех неписаных законов, какие только и придавали смысл его земному существованию. Объект противостояния – именно так выглядела до сих пор Марья Карповна в глазах сына – на самом деле был для него и единственной точкой опоры на этом свете. Он существовал только благодаря тому, что изо всех сил противостоял матери. Отныне ему назначена иная судьба, и какой она будет – ему даже и представить невозможно. Внезапно освобожденный от уз, он теперь тонул в пустоте. Пылающие веки его опускались, снова приподнимались. Мозг отупел. Он видел все окружающее сквозь волнистый туман, преображавший привычные вещи в какие-то фантасмагорические предметы. Черные и ослепительно блестящие линии сплетались перед его усталым взглядом, формируя профиль, обращенный к потолку. А Кузьма по-прежнему писал свою картину все с тем же ожесточенным упорством… Похоже, этой ночи не будет конца… Неожиданно сон сморил Алексея, и молодой человек уронил голову на грудь…

Когда он очнулся, сквозь занавески уже проникали первые робкие лучи, а огарки свечей в канделябрах совсем угасали. Кузьма уже отложил кисти и сидел теперь, сгорбившись и подперев голову руками, перед мольбертом. Он осунулся, взгляд его стал пустым, ничего не выражающим, он напоминал смертельно пьяного человека. Некоторое время Алексей не мог понять, зачем он тут, что делает в спальне матери. Потом горе ударило его прямо в сердце с такой страшной силой, что он чуть не застонал. Покойница изменилась с виду: словно бы застыла и съежилась. Сквозь ставшую сероватой кожу лица явственно проступили кости черепа. Угольно-черные круги появились у выпуклых, будто ракушки, век, сжатых губ, крепких ноздрей.