«Отличный был ход — заявиться к старику без обуви», — сказал себе Сент-Ив и даже почти уверовал в это. Правда, тут же выругал себя: разгуливать без обуви, к тому же поздней осенью — чистой воды идиотизм! Надо быть повнимательнее с подобными вещами. Проявишь беспечность — живо скрутят и препроводят в сумасшедший дом! А ведь он так близок к успеху… Да уж, смирительная рубашка сейчас ни к чему. Ясно представив себе, чем чревата неосторожность, Сент-Ив присмотрелся к своему отражению в зеркале-псише, стоявшем на столе. Не повредит, кстати, заняться и прической. Если привести себя в надлежащий вид и притвориться, что ты вполне нормален, тогда…

Вновь обретя бодрость духа, он надел шлепанцы, раскурил трубку и, прямо в пальто удобно устроившись в кресле, принялся ею дымить. Неудачи — вот что изводило его, не давая покоя. Накапливаясь исподволь, неудачи кого угодно сведут с ума… Сент-Ив отвлекся на мгновение, припоминая свои бессчетные провалы, и вдруг оказался сметен лавиной ужаса, натуральной паники. Едва удалось сдержать дрожь в руках.

Спеша успокоиться, Сент-Ив немедленно приступил к подробному пересказу рецепта картофельной запеканки, но обнаружил, что не помнит его. Извлек из кармана рубашки клочок бумаги и вгляделся в строчки. Вот же оно: шалфей и… зяблик? Быть того не может! Шалфей и базилик. Сердце затрепетало, будто птичьи крылышки; Сент-Ив ощутил головокружение и испугался, что вот-вот может грохнуться в обморок. В отчаянии он схватил бумажный пакет и принялся дышать через него, ограничивая поступление кислорода в легкие, пока голова не перестала кружиться. Зяблик? Почему он подумал об этой певчей птичке? Она ведь не больше воробья, верно? Употреблять таких в пищу только французы и горазды, — причем едят, надо полагать, из серебряных ведерок и голыми руками, не прибегая к помощи столовых приборов.

Внезапно Сент-Ив заметил, что за время его отсутствия стол обрел упорядоченность и чистоту — бумаги разглажены, книги составлены в стопки, стеклянные и керамические фигурки протерты от пыли и выстроены в ряд, сброшенный на пол хлам сложен у стены двумя аккуратными горками, — и это открытие неприятно его поразило. Мимолетную обескураженность сменила первобытная ярость — чистый стол выглядел брошенным вызовом, настоящим оскорблением.

Согнувшись, Сент-Ив сгреб все предметы на полу в кучу, перемешав их, как овощи в салате, а затем начал расшвыривать их ногой в стороны, заводясь от этого еще больше. Вернулся к столу и, методично выхватывая книги одну за одной, стал вытряхивать из них вырванные страницы, беспорядочно усеяв ими весь пол. Затем подобрал с полу стальное пресс-папье в виде слона и одно за другим искрошил в труху все свои гусиные перья, при этом в запале случайно зацепив край граненой хрустальной бутыли с чернилами: те брызнули широким веером, усеяв пятнами всю его рубашку. Звон разбитого стекла вверг Сент-Ива в легкий ступор, он крепко стиснул зубами мундштук трубки; раздался хруст, отдавшийся в затылке. Чубук остался торчать во рту, а чашечка упала на стол и принялась кататься среди чернил и битого стекла, как горький пьяница — по проселочной дороге. В неистовстве он снова схватил слона и начал колотить им по трубке — еще, и еще, и еще, пока не заметил, что в дверях кабинета стоит миссис Лэнгли, глядя на него широко открытыми глазами, исполненными растерянности и ужаса.

С ледяным спокойствием он опустил слона на крышку стола и развернулся к женщине, придя вдруг к неожиданно ясному осознанию, что она — главная помеха в его жизни. В один миг вся его ярость непостижимым образом обратилась на миссис Лэнгли. Не нужна ему экономка! Ясно, как божий день. Ему нужно совсем другое: чтобы его не трогали. И не только его самого: все это — стол, книги, прочие вещи — тоже следует оставить в покое.