И все-таки его томило какое-то смутное чувство. Этот негр, Дхрис, вероятно, был очень недалеким человеком. Разве мог он выдумать такие подробности? Виновный, пытаясь изобрести историю, без сомнения, приукрасил бы ее, но несколько по-иному. К тому же он боялся, что Димитриос его убьет. Если бы убил он сам, ему бы это даже в голову не пришло.

Полковник Хаки посчитал, что ради спасения своей шкуры человек вполне может придумать подобную историю.

Конечно, страх — хороший стимул и для менее развитого воображения, но вот результат навевал сомнения. Власти не интересовала правдивость истории, расследование вели спустя рукава. Они лишь стремились подтвердить историю негра и предположили, что Димитриос погиб во время пожара. Причем доказательств у них не было. Понятно: легче повесить Дхриса Мохаммеда, чем посреди ужасного беспорядка, который творился в том октябре, разыскивать гипотетического грека. Димитриос на это и рассчитывал. Его никогда бы не связали с этим делом, если бы полковника случайно не перевели в тайную полицию.

Латимер однажды наблюдал, как его друг-зоолог выстраивал скелет доисторического животного из одного фрагмента окаменевшей кости. Ученый занимался этим два года, и Латимер, экономист по образованию, изумлялся неисчерпаемому энтузиазму этого человека. Теперь впервые в жизни он почувствовал такой же энтузиазм. Он раскопал единственный, очень маленький, но важный и запутанный кусочек мысли Димитриоса и сейчас хотел достроить всю структуру.

У несчастного Дхриса не было ни малейшего шанса. Мастерство, с каким Димитриос использовал наивность негра, сыграл на его религиозном фанатизме, на его простоте, на его алчности, ввергало в ужас. «Потом мы поделили награбленное поровну, и Димитриос улыбался, даже не пытаясь меня убить». Улыбался. Негр так боялся человека, которого мог побороть голыми руками, что не задумался, что значит эта улыбка. А потом стало слишком поздно. Уставшие карие глаза наблюдали за Дхрисом Мохаммедом и великолепно его понимали.

Латимер положил документы в карман и развернулся к Мышкину.

— Я должен сто пятьдесят пиастров.

— Точно. — Мышкин приканчивал уже третью порцию абсента. Поставив стакан, он взял у Латимера деньги. — Вы мне нравитесь. Вы не сноб. Может, выпьем вместе?

Латимер бросил взгляд на часы. Было уже поздно, а он ничего не ел.

— С радостью. Но может, вы сначала со мной пообедаете?

— Идет! — Мышкин с готовностью подскочил. — Идет, — повторил он, и Латимер заметил, как загорелись его глаза.

По предложению русского они пошли в один ресторанчик, где подавали французскую еду. Приглушенный свет, красный плюш, позолота и цветные зеркала. Помещение было набито битком: офицеры с кораблей, много людей в армейской форме, несколько неприятного вида штатских. Женщин явно не хватало. В одном углу оркестр из трех музыкантов вымучивал фокстрот. Атмосфера удушала сигаретным дымом.

Чем-то недовольный официант нашел им столик, и они присели на стулья, источающие еле уловимый затхлый запах.

— Светское общество, — оглядываясь, бросил Мышкин. Он завладел меню и после некоторого размышления выбрал самое дорогое блюдо. Они запивали еду густым вином из Смирны. Мышкин стал рассказывать про свою жизнь: 1918 год — в Одессе, 1919-й — в Стамбуле, 1921-й — в Смирне. Большевики. Армия Врангеля. Потом Киев. Женщина по кличке Мясник. Скотобойню использовали в качестве тюрьмы… какая разница, ведь тюрьма сама стала скотобойней. Ужасные, отвратительные зверства. Союзническая оккупационная армия. Благородные англичане. Помощь Америки. Клопы в постелях. Сыпной тиф. Пулеметы «Викерс». И греки, Боже, греки! Только и ждут, когда можно будет прибрать к рукам богатство. Кемалисты.

Он все бубнил и бубнил, а снаружи — там, где не было сигаретного дыма, красного плюша, позолоты и белых скатертей — аметистовые сумерки превращались в ночь.