III

Теперь я подхожу к той части моего рассказа, которая, к несчастью, по необходимости останется туманной, ибо я не всегда могу быть уверен в точном порядке или значении событий, в которых принимал участие. Растревоженный суеверным страхом Уотли, я отправился прямиком к дому брата и начал просматривать странные старые книги, составлявшие его библиотеку. Я искал какие-то дополнительные ключи к курьезным верованиям Уотли, но не успел я взять в руки и первой попавшейся мне книги, как меня снова наполнила несокрушимая уверенность, что эти поиски тщетны — ибо что дает человеку чтение того, что он и так уже знает? И что думают те, кто не знает об этом ничего, — разве это имеет какое-то значение? Ибо мне чудилось, будто я вновь вижу странный пейзаж — с его титаническими аморфными существами, вновь слышу, как хор поет чужие имена, намекающие на чудовищную власть, и пение это сопровождается пронзительной музыкой и завываниями, извергающимися из глоток, вовсе не похожих на человеческие. Эта иллюзия длилась лишь краткое мгновение — ровно столько, чтобы отвлечь меня от поисков. Я бросил дальнейшие исследования библиотеки брата и после легкого обеда вновь попытался продолжить расспросы, но так неудачно, что в середине дня все бросил и вернулся в дом в состоянии крайней нерешительности ума, не будучи столь уверенным, что люди шерифа в самом деле не сделали всего, что было в их силах, чтобы разыскать Абеля. И, хотя моя решимость довести дело до конца не убавилась, я впервые серьезно засомневался, удастся ли мне это выполнить вообще.

Той ночью я снова слышал странные голоса. Возможно, мне уже не следовало называть их "странными", поскольку я слышал их прежде: они были неузнаваемыми и чужими, и источник их по-прежнему оставался для меня загадкой. Но этой ночью козодои кричали гораздо громче, чем раньше. Их крики пронзительно звенели в доме и в Распадке за домом. Голоса начали звучать, насколько я смог определить, около девяти часов. Ночь была пасмурной, огромные серые тучи давили на холмы и нависали над долиной, воздух был напитан влагой. Сама его влажность, однако, увеличивала громкость козодоев и усиливала странные голоса, как и прежде вскипевшие внезапно, — чрезмерные, неразборчивые, жуткие; больше того, их невозможно было описать вообще. И снова это походило на литанию: хор козодоев набухал как бы в ответ каждой певшейся фразе — невыносимая какофония, поднимавшаяся до ужасных катаклизмов звука.

Некоторое время я пытался разобрать хоть что-то в тех чуждых моему естеству голосах, которыми пульсировала вся комната, но они оставались невнятными. Они звучали как совершеннейшая белиберда, несмотря на мое внутреннее убеждение, что произносили они вовсе не белиберду, а нечто важное и зловещее, прекрасное и кошмарное, они внушали мне нечто, далеко превосходящее мои способности понимать это. Мне уже было все равно, откуда они исходят: я знал, что они возникают где-то в доме, посредством какого-либо естественного явления или как-то иначе — этого определить я не мог. Голоса были порождением тьмы или — такой возможности я тоже не должен был отрицать — возникали в сознании, глубоко растревоженном демоническим криком козодоев, со всех сторон, создававших ужасный бедлам, не заполнявших долину, дом и мой разум ничем, кроме своего грохота, резкого и пронзительного, кроме своего постоянного визга: "Уиппурвилл! Уиппурвилл! Уиппурвилл!"

Я лежал в состоянии, похожем на каталепсию, и слушал:

— Ллллллллл-нглуи, ннннннн-лагл, фхтагн-нагх, айи Йог-Сотот!

Козодои отвечали раскатистым крещендо звука, заливавшего дом, бившегося о стены, вторгавшегося внутрь. Голоса отступали, и из холмов возвращалось эхо, разбивавшееся о мое сознание с лишь немного меньшей силой:

— Йгнайиих! И'бтнк! Иинн-йя-йя-йяаххааахаахаа-хаа!.