Дом в долине

I

Я, Джефферсон Бейтс, даю настоящие показания под присягой в полном сознании того, что, каковы бы ни были обстоятельства, жить мне осталось недолго. Я делаю это ради тех, кто переживет меня. К тому же, настоящим я попытаюсь снять с себя обвинения, столь несправедливо мне предъявленные. Великий, хотя и малоизвестный американский писатель, работающий в традициях готики, однажды написал, что "самая благословенная вещь на свете — это неспособность человеческого разума приходить в соответствие со своим содержимым, однако у меня было достаточно времени для напряженных раздумий и размышлений, и теперь я достиг в своих мыслях такой упорядоченности, которую счел бы невозможной всего лишь год назад.

Ибо, разумеется, все это произошло в тот год, когда началось мое "расстройство". Я называю то, что случилось со мной, этим словом, потому что пока не уверен, какое еще имя ему дать. Если бы мне пришлось определить точный день, когда все началось, то с полной уверенностью могу назвать тот, когда мне в Бостон позвонил Брент Николсон и сказал, что нашел и снял для меня как раз такое уединенное и красивое местечко, которое я хотел, чтобы поработать над давно задуманными картинами. Место это находилось в укромной долине рядом с широким ручьем, не очень далеко от морского побережья, вблизи старых массачусетских поселений Аркхэм и Данвич, которые знакомы каждому местному художнику своими замечательными мансардами — хоть и приятными глазу, но внушающими духу какую-то жуть.

Сказать по правде, я сомневался. В Арххэме, Данвиче или Кингстоне всегда на день-два останавливались собратья-художники, а мне хотелось укрыться именно от них. Но, в конце концов, Николсон меня уговорил, и через неделю я уже был па месте. Это оказался большой старый дом — похоже, той же самой постройки, что и многие дома в Аркхэме, — укрывшийся в небольшой долине, которая, по идее, должна была бы быть плодородной, но следов земледелия я не заметил. Его тесно обступали высокие сосны, а с одной стороны огибал чистый ручей.

Несмотря на всю свою привлекательность издалека, вблизи дом выглядел совершенно иначе. Во-первых, прежние хозяева выкрасили его в черный цвет. Во-вторых, у него вообще был отталкивающий и грозный вид. Его окна без штор мрачно глядели на свет. По цоколю все здание опоясывала узкая веранда, до отказа забитая узлами из мешковины, перевязанными бечевой, стульями с полусгнившей обивкой, комодами, столами и огромным количеством всевозможной старомодной домашней утвари. Все это весьма напоминало баррикаду, специально выстроенную, чтобы удержать что-то внутри или защититься от чего-то снаружи. Было хорошо заметно, что эта баррикада простояла так довольно долго: па всех предметах сказались несколько лет перемен местного климата. Причина существования баррикады была неясна даже самому агенту, с которым я списался, но из-за нее дом странным образом выглядел обитаемым, хотя никаких признаков жизни в нем не наблюдалось, и все говорило о том, что там много лет вообще никто не жил.

Это ощущение было иллюзией — иллюзией, которая меня не оставляла. Было ясно видно, что в дом никто не входил — ни Николсон, ни агент, ибо баррикада загораживала как парадную, так и заднюю двери, растянувшись на весь периметр квадратной постройки, и мне пришлось разобрать ее часть, чтобы войти в дом самому.

Внутри же впечатление обитаемости было еще сильнее. Однако имелось одно большое отличие — мрачность черного экстерьера с обратным знаком. Все оказалось светлым и удивительно чистым, если учесть то, сколько дом простоял заброшенным. Более того, сохранилась обстановка, правда, скудная, в то время, как я получил четкое представление, что вся мебель нагромождена на веранде.