Пока тонкие, привыкшие к струнам пальцы Родриго трудились над раной, мне оставалось вымыть и завернуть ребенка в пеленки, приготовленные Плезанс, благослови ее Господь! И пусть душа ее навеки проклята, если мертвые следят за живыми, пусть Плезанс присмотрит за Аделой сейчас, когда бедняжке так нужна ее помощь!

Сколько же лет прошло с тех пор, как на моих руках лежал новорожденный! От влажных темных волос исходил сладостный аромат, теплые пальчики обвились вокруг моего грубого пальца, крошечный ротик открывался и закрывался, словно во сне малыш усиленно о чем‑то размышлял. Когда‑то на моих руках вот также лежали сыновья, и сейчас меня снова пронзила та же радостная дрожь. Все они были такими разными, но каждый доверчиво прижимался ко мне, ища защиты. При воспоминаниях о сыновьях впервые за много лет на глаза навернулись слезы. Родриго коснулся моего плеча.

– Я закончил. Старался, как мог.

Адела лежала на руках у Осмонда, бледная и неподвижная. На ощупь ее кожа была влажной и холодной. Кровь все еще струилась между бедер. Ткань, приложенная к ране, вмиг намокла. Жизнь Аделы утекала между моими пальцами.

– Постой, я кое‑что вспомнил. Моя мать как‑то раз… – Сигнус не договорил и рванулся к двери.

Мне казалось, до его возвращения прошли часы, хотя минули лишь минуты. Долгие минуты, в течение которых мне пришлось с такой силой прижимать ткань к кровоточащей ране, что заболели пальцы.

Сигнус принес пригоршню ярко‑зеленого торфяного мха, с которого на пол капала вода. Он отжал мох и протянул его мне.

– Засунь внутрь. Мох остановит кровь.

Так мы и сделали. Чистая вода мешалась с кровью на каменных плитах, а рана все кровоточила, оставляя на полу зловещие разводы. И вот наконец кровь перестала капать. Мы сдвинули Аделе ноги, и Сигнус крепко связал ей бедра. Мы положили бедняжку на помост, где она и осталась лежать, неподвижная и бледная, словно статуя.

Осмонд стоял на коленях перед женой. Он вынул булавки из ее покрывала, и льняная прядь легла на влажный от пота лоб. Теперь мы узнали, почему Адела никогда, даже на ночь, не снимала покрывала. Волосы на ее голове были безжалостно острижены.

Осмонд нежно поглаживал жалкие прядки.

– Она поправится, да? – На его лице, таком же изможденном, как у Аделы, застыло молящее выражение.

– Сигнус приготовит для Аделы горячее вино с пряностями. В котомке Плезанс есть растертые в порошок цветы амаранта, который останавливает кровь. Разбудим ее ненадолго, а потом пусть себе спит до утра. Нужно постелить ей что‑нибудь прямо на помосте – двигать ее нельзя, не то кровотечение снова откроется. Я посижу с Аделой, а ты ступай к сыну, ты ведь еще не держал его на руках! Как назовете малыша?

Но Осмонд, словно не расслышав вопроса, побрел прочь.

Всю ночь мы с Родриго и Сигнусом по очереди сидели у постели Аделы, вытирая со лба роженицы пот и время от времени заставляя ее глотнуть ложку‑другую похлебки или вина. Мы согревали ей ноги горячими камнями, растирали руки, ибо ночь становилась все холоднее. Мне даже пришлось выдавить из грудей Аделы немного желтоватого молока и по капле скормить младенцу.

Наверное, к утру меня сморил сон. Когда розоватые солнечные лучи пробились в окна, откуда‑то снизу донеслось слабое хныканье. Мне потребовалось время, чтобы разогнуть затекшие члены. Адела проснулась и обернулась на звук. Она была по‑прежнему бледна, но даже при слабом предутреннем свете было видно, что в ее глазах снова зажглась жизнь. Адела попыталась сесть, и мне пришлось мягко уложить ее на место.

– Не вставай, я сам принесу.

Увидев ребенка, Адела улыбнулась и коснулась пальцем его мягкой щечки.