|
Она имела два окна с жалюзи, выходившие на улицу, слева к ней примыкала спальня и затем еще несколько комнат. В одной из этих комнат, освещенной, как и все остальные, несколькими сальными свечами, спала какая-то женщина, в одежде: ее тесно стянутое платье мешало ей дышать, но, очевидно, усталость брала свое. В комнате с квадратным столом у стола сидело четверо мужчин: один из них довольно полный, казался на вид человеком лет сорока восьми; его пухлые румяные щеки, сжатые губы, высокий, но узкий сдавленный лоб, маленькие глаза, прикрытые тяжелыми веками, и темные, густые сросшиеся брови делали его наружность отнюдь не привлекательной. На нем были очень широкие брюки из черного сукна, куртка цвета коринфского винограда и черный галстук, обхватывавший всего один раз его шею, а на голове у него была широкополая соломенная шляпа, которая, в случае надобности, могла бы совершенно скрыть его черты, но в данный момент она была откинута далеко на затылок.
Трое его товарищей были молодые люди лет двадцати пяти—тридцати, скромно и просто одетые; двое из них были очень бледны, с ввалившимися от усталости или бессонницы глазами; все трое что-то писали. Человек в соломенной шляпе читал одно за другим письма, целой кипой лежавшие перед ним на столе. В углу этой комнаты находилась еще одна человеческая фигура: то был маленький старичок лет семидесяти, с бледным, мрачным и угрюмым лицом, на которое ниспадали в беспорядке пряди седых волос. Его слабая, плоская фигура с едва заметным физическим недостатком — искривлением позвоночника — была облачена в ярко-красный военный мундир, медные золоченые эполеты которого, украшенные густыми массивными кистями, слишком даже массивными в сравнении с хрупкой тщедушной наружностью их владельца, свесились с плеч и висели один на груди, а другой на спине. Ярко-пунцовый шелковый пояс, очень засаленный и драный, как и его мундир, все же придерживал маленькую шпагу, казавшуюся игрушечной. Панталоны совершенно неопределенного цвета и высокие сапоги, облепленные грязью, довершали парадный костюм этого маленького человека, который давал знать о своем существовании только тем, что поминутно ударял своим острым подбородком себе в грудь, продолжая с великим усердием бороться с одолевавшей его дремотой. В противоположном углу на полу свернулся, как змея, другой человек. Это был мулат, насколько можно было видеть, маленький и толстый, одетый в одежду священника, уткнувшись коленями в грудь, он спал глубоким, крепким сном. Стояла мертвая тишина. Но вот один из секретарей поднял голову, оставив перо в чернильнице. — Вы кончили? — обратился к нему человек в соломенной шляпе. — Да, превосходнейший сеньор. — Читайте! — В провинции Тукуман: Марко Авельянеда, Хосе Тор-рибио дель Корро, Пьедрабуэна, Хосе Коламбре; в провинции Сальта: Торрибио Тедин, Хуан Франсиско Вальдес, Бернабе Лопес Сола. — Больше никого? — Никого, превосходнейший сеньор, это имена тех унитариев, которые решились подписать документы седьмого и десятого апреля этого года в провинции Тукуман и тринадцатого числа того же месяца в провинции Сальта. — Те документы, из-за которых меня отказываются признавать правителем и губернатором Буэнос-Айреса и лишают полномочий во внешних сношениях и политике, — сказал с непостижимой улыбкой человек, которого именовали превосходнейшим сеньором, но который в действительности был не кто иной, как тиран, как диктатор Аргентинской республики, генерал Хуан Мануэль Росас. — Прочтите мне выдержки из сообщений, присланных сегодня, — продолжал он. — Брисуэла! Эрсильбенгоа! Кармона! Бланко! — повторил Росас, вперив свои зрачки в ярко-красное сукно скатерти, как будто он желал огненными буквами запечатлеть в своей памяти эти имена. |
