Покинув заведение Ли Чуня, он постоял у Фонтанки, разглядывая темную мутную воду, потом направился к Невскому – развеяться, пройтись по антикварным лавочкам. В них ничего толкового не оказалось, однако прогулка его освежила; здесь, среди сутливой пестрой толпы, думалось не о Вике, не о Мосолове, не о прощальной черешинской улыбке, а о вещах приятных – скажем, о том, как сияют алмазы в жестяной баночке, как свивается в кольца зеленый нефритовый дракон, как плывут облака на картине Гварди и как отражаются в водах лагуны корабли, дворцы, мосты и башни. Думал Баглай и о новом знакомце, о живописце Яне Глебыче, прикидывал, каким он будет у него, и получалось, что не девятым и не десятым. Скорее, двадцатым. Всякому овощу свой черед; когда-нибудь и художник дозреет, но годы дозревания даром не пропадут. Да и с чего бы им пропасть? Огромный город шептался, рокотал, шумел вокруг Баглая, и в каменных его чащобах, в старинных улицах и переулках, и на окраинах, за фасадами зданий с миллионом окон, таились неисчислимые сокровища, лежавшие под спудом у древних гномов и троллей. Разыскивай, бери! В том и состояла вся прелесть, вся притягательность Охоты – разыскать и отобрать. Это было еще восхитительней, чем владеть! Подобная мысль не первый раз посещала Баглая, а временами он задумывался о том, придет ли ей на смену что-то новое и необычное, еще не испытанное и будоражащее кровь.

    Придет, по-видимому. Казалось, он даже знает, что – или предчувствует, не разумом, но изощренным инстинктом хищника. Эта мысль всего лишь зрела в его душе, еще не оформившись словами, неясная и смутная, подобная дремлющему зерну в богатой влагой удобренной почве. Но зерно набухало, наливалось соками, трескалось и жаждало прорасти.

    Владеть – приятно, еще приятнее – охотиться; но, быть может, всего приятней убивать?..

    * * *

    Домой он вернулся в сумерках и, пока дожидался лифта, прислушивался к возне за дверью одной из квартир. Тут обитала брюнетка с пухлыми губами, владелица мастифа и ротвейлера, к которым Баглай испытывал стойкую необоримую ненависть. В свой черед клыкастые твари тоже не симпатизировали ему; едва Баглай появлялся в подъезде, их рык и рев, а также удары тяжелых тел о хлипкую дверь, заставляли его холодеть и ежиться.

    Но на этот раз было что-то иное. Лая и рычанья он не слышал, только какие-то шорохи и слабое царапанье когтей, сопровождаемое жалобным щенячьим поскуливанием. Может, заболели и сдохнут?.. – с надеждой подумалось ему. Он облизнул губы, усмехнулся, шагнул в кабинку лифта, и тут собаки начали выть. На два голоса, в унисон, тоскливо и протяжно, как воют волки на луну – в ночь, когда голод терзает их, а холод, заледенив кровь, лишает резвости и не дает добраться до добычи.

    Баглай злобно сплюнул, ткнул кнопку двенадцатого этажа и поехал наверх. Вой, преследовавший его, стал тише и глуше, но не исчез совсем; чудилось, последние звуки смолкли лишь в тот момент, когда он скрылся в закутке и начал отпирать квартиру. Замки упруго щелкнули, он вытащил ключ, сунул связку в карман и, по привычке, коснулся соседней двери – той, ведущей в пещеру сокровищ, где на комоде стояла китайская ваза, струился сине-голубой узорчатый ковер, где висели картины, поблескивали клинки, шкатулки и подсвечники, и в темноте ждала урочного часа хрустальная люстра – ждала, чтоб вспыхнуть переливчатой радугой и превратить пещеру в сказочный дворец. В обитель Гаруна ар-Рашида, запретную для прочих смертных…

    Дверь подалась под рукой Баглая, свет потоком хлынул на площадку.