Поспешу стереть образ, который, наверное, возник в воображении читателя, в прежние годы побывавшего в Бамберге и теперь вспомнившего безобразный головной убор, который в ту пору носили тамошние девицы, уродуя свои хорошенькие личики. Этот убор состоял из совершенно гладкого, плотно облегавшего голову чепчика, из-под которого не выставлялась ни малейшая прядь волос, а поперек лба шла черная, не слишком широкая повязка из ленты, прикрепленная низко на затылке огромным бантом и двумя длинными, неуклюжими концами спускавшаяся на спину.

С течением времени эта повязка становилась все шире и достигла наконец почти полуфута ширины, так что пришлось нарочно заказывать на фабриках такие ленты, подкладывать под них картон и сооружать на голове целые башни. Концы этого банта, по причине своей ширины торчавшего гораздо шире плеч, были похожи на распущенные крылья орла, начинавшиеся у самого затылка. На висках и около ушей вились мелкие кудри, и многим щеголеватым бамбергским франтам все это казалось очень красивым и привлекательным.

Особенно живописное зрелище представляли тогда погребальные процессии в ту минуту, когда они трогались в путь. В Бамберге существует такой обычай, что граждане приглашаются на похороны умершего через посредство так называемой погребальщицы, то есть женщины, которая сначала обмывает и одевает тело, а потом ходит по городу и, останавливаясь перед каждым домом, выкрикивает пронзительным голосом приглашение от имени покойника в таком роде: «Господин такой-то (или госпожа такая-то) просит вас оказать ему (или ей) последний долг». Все замужние кумушки, а также и молодые девицы, вообще редко показывающиеся на улицах, никогда не пропускают такого случая и собираются на похороны в большом числе. Когда же процессия трогается и толпа женщин идет по улицам, а ветер колышет их банты и ленты, то кажется, будто целая стая черных воронов или орлов внезапно снялась с места и, шурша крыльями, понеслась вдоль дороги.

Поэтому прошу благосклонного читателя вообразить себе хорошенькую Нанни не иначе, как в изящном чепчике, какой носят девушки в Эрлангене.

Как ни прискорбно было мастеру Вахту, что Ионатан готовился к такому званию, которое было ему ненавистно, однако ни в детском возрасте, ни позднее, в юношеском, Ионатан не испытывал на себе влияния этой ненависти. Напротив, мастер Вахт принимал его всегда приветливо, так что, покончив с дневными занятиями, тихий и благонравный Ионатан каждый вечер приходил к Вахту и проводил время с его дочерьми и со старой Барбарой. У Ионатана был прекраснейший почерк, какой только можно себе представить, а мастер Вахт любил, чтобы писали красиво, поэтому ему доставляло искреннее удовольствие то, что и его Нанни, которую Ионатан взялся учить чистописанию, выводила такие же изящные буквы, как и ее преподаватель.

По вечерам мастер Вахт или занимался в своей рабочей комнате, или уходил в пивное заведение, где встречал обыкновенно сотоварищей-ремесленников, а также и господ членов городской думы, и в такой компании всегда считался душой общества. Дома у него между тем старая Барбара сидела за прялкой, Реттель сводила счеты домашних расходов, придумывала рецепты новых, неслыханных кушаний или же с хохотом передавала Барбаре различные сплетни, которые слышала от той или другой кумушки. А что же делал юный Ионатан?

Он сидел у стола рядом с Нанни, а она писала или рисовала под его руководством. Но целый вечер сплошь заниматься чистописанием и рисованием, по правде сказать, довольно скучно, а потому нередко случалось, что Ионатан вытаскивал из кармана книжку в опрятном переплете и начинал читать хорошенькой, впечатлительной Нанни вслух тихим и сладкозвучным голосом.

Через посредство старого Эйхгеймера Ионатан попал в милость к тому самому аббату, который находил, что мастер Вахт был похож на Веррину. Этот аббат, граф фон Кезель, был человек тонкого ума и образованный, насквозь пропитанный творениями Гете и Шиллера, которые тогда, подобно сияющим звездам, восходили на литературном горизонте, все остальное затмевая своим блеском.