Нет! Это не была игра случая, так было мне суждено, ибо существуют непреложные законы, которым мы подчинены.
И теперь, когда это случилось, я собирался уйти, ускользнуть?
…Я не мог понять, как могла такая мысль прийти мне на ум. А наверху сидит Дина, сидит в тёмной комнате и ждёт.
— Это ты, Готфрид? Ты так долго не возвращался…
— Я встал, дорогая, чтобы открыть дверь. Ты ведь этого хотела. Теперь я снова с тобою…
В павильоне был ещё свет. Я стоял, притаившись за каштановым деревом, и ждал.
Дверь открылась, и я услышал голоса. Феликс вышел с фонарём в руке и медленно направился к дому.
За ним как тени шли две фигуры: Дина и доктор Горский.
Она меня не видела.
— Дина, — сказал я тихо, когда она проходила мимо меня так близко, что почти коснулась меня рукою.
Она остановилась и ухватила за руку доктора Горского.
— Дина, — повторил я.
Тогда она выпустила руку доктора и шагнула в мою сторону.
Фонарь скользнул вверх по ступеням и исчез в дверях виллы. Одно мгновение я видел в его лучах фигуру Дины, одно мгновение деревья, кусты и гирлянды плюща отбрасывали тени — потом сад опять погрузился в глубокий мрак.
— Вы ещё здесь? — услышал я голос Дины. — Что нужно вам здесь ещё?
Что-то скользнуло по моему лбу, словно прикосновение лёгкой, тёплой руки. Я поднял руку ко лбу — это был только блеклый лист каштана, слетавший с вершины дерева на землю.
— Я искал своего Замора, —ответил я и хотел этим сказать, что думал о прошедших временах.
Долгое молчание.
— Если в вас есть искра человечности, — раздался наконец тихий и робкий голос Дины, —уходите отсюда, уходите сейчас.
Глава VII
Я стоял и смотрел ей вслед, несколько минут в ушах у меня звучал только любимый голос, и она уже давно исчезла, когда до моего сознания дошли наконец её слова.
В первое мгновение я чувствовал беспомощность и был бесконечно ошеломлён, но потом во мне проснулся сильный гнев, я в крайнем ожесточении восстал против смысла её слов, я понял, как они оскорбительны. Теперь уйти! Теперь ведь я не мог уйти. Жар, и озноб, и усталость исчезли… «Я их потребую к ответу, — бушевало во мне, — они должны мне представить объяснения, Феликс, доктор Горский, я настаиваю на этом. Я ведь ей ничего не сделал, Бог ты мой, что же я сделал ей?..»
Разумеется, произошло несчастье, огромное несчастье, и его, пожалуй, можно было предотвратить! Но ведь я не виноват в этом несчастье, не я же в нем виноват! Его не
следовало оставлять одного, ни одной минуты не должен был он оставаться один; каким образом вообще у него револьвер? А теперь ещё, чего доброго, на меня хотят взвалить вину? Я понимаю, что в такое мгновение люди могут быть несправедливы и не взвешивают своих слов. Но именно поэтому я должен остаться, я вправе потребовать объяснений, я должен…
Вдруг меня осенила мысль, совершенно естественная мысль, в свете которой моё волнение показалось мне смешным. Несомненно, это недоразумение. Это может быть, конечно же, только недоразумением. Я неправильно понял слова Дины, смысл их был совсем не тот. Она хотела просто сказать, чтобы я шёл домой, потому что больше здесь ничем не могу помочь. Это ясно. Совершенно ясно. Никто и не думал возлагать на меня вину. Надо мною просто подшутили мои раздражённые нервы. Доктор Горский был при этом и слышал её слова. Я решил подождать его, он должен был мне подтвердить, что все это было простым недоразумением.
«Долго это ведь не может длиться, — говорил я себе, —долго мне ждать не придётся. Феликс и доктор Горский должны скоро вернуться, нельзя же бедного Ойгена… Не оставят же они его одного на всю ночь лежащим на полу»,
Я тихо подошёл к окну, подкрался как вор и заглянул в комнату. |