И минуту спустя, как бы размышляя с самим собой, заметил:

— Наши края много таят загадок для хлебороба. Как же вас прислали к нам, если вы сельского хозяйства не знаете?

— Профессия наша такая — всего не узнаешь. Я всё больше по заводским делам, а тут, на Урале, металл, уголь.

— И то верно: индустрия! А и землёй наш край не обделён. Вон, она, матушка — без конца и края. А хлеб брать с неё не умеем. Область наша и в этом году зерна у других просит. Да и соседняя, Челябинская, себя не кормит.

Да уж, это-то я знал: до обидного низким оставалась производительность земли — угодья обширны, а отдача, если брать в среднем, десять-двенадцать центнеров с гектара. Скептики разводили руками: «Что вы хотите — Урал! Зимы суровые, долгие, тепла мало». А на Курганщине, в родном краю Мальцева, можно было услышать: «По соседству с вечной мерзлотой живём, зёрна на лёд бросаем». Иные возражали: «А Мальцев как же? По двадцать центнеров с гектара берёт, из года в год». На это никто и ничего сказать не мог. Мальцев — феномен, чудо какое-то. Какой бы год ни выдался — дожди ли, засуха, а его урожай постоянен: двадцать центнеров! И даже сразу после войны, когда и Краснодарская-то земля в иных районах по семь центнеров давала, мальцевский промёрзлый клин рожал по двадцать. Волшебник! Маг! Чудодей! — чего только не говорили о нём.

Я тоже сказал:

— Вы-то вот — стопудовые берёте.

Он долго молчал, а потом тихо отозвался:

— Мы-то берём, да колхоз-то один многих ли накормит?

Мыслил он категориями государственными, его волновал хлеб страны, а не только его собственный, колхозный.

Потом уже, поработав на Урале, я вспоминал эту его фразу и понимал, какой смысл он в неё вкладывал.

В великом противоборстве с веками установившимся укладом земледелия находился Мальцев из села Мальцева. И вышел он на битву ещё в 1922 году, когда был совсем молодым человеком; он тогда сказал отцу: хочу землю боронить перед севом, чтобы овсюга-полетая меньше было. Мне кузнец Евтифий и борону особую с лапами выковал.

Овсюг-полетай душил посевы; его с весной произрастало больше, чем пшеницы. И так из века в век. Крестьяне Зауралья смирились с буйством сорняка, не знали способа в борьбе с ним. В особо трудные годы — голодали, в другие, получше, собирали жидкие урожаи, запасали семена.

Мальцев замахнулся на вековые традиции, начал по-своему готовить землю к севу.

Биограф его Иван Филоненко потом напишет:

«То был великий риск крестьянина-единоличника. Его кормила вот эта полоска, на которой он сейчас задумал делать то, что никто никогда в многочисленных поколениях мальцевских землепашцев не делал».

Добрые хозяева и в его деревне давно отсеялись, а он всё боронил, сорняки уничтожал. Сеять начал тогда, когда мужики-односельчане уже всходами на своих полях любовались. Поглядывая на черную полоску Мальцевых, сочувственно покачивали головой: дескать, чудит молодой хозяин. Этак он и семью по миру пустит.

Но, как говорят в народе, цыплят по осени считают, а хлеб — когда он в закромах лежит. Мальцев в том году снял урожай почти в два раза больший, чем у других сельчан.

Потом Терентий Семёнович напишет:

«Это была моя первая победа. На следующий год отец уже не возражал ни против боронования, ни против сортировки семян».

Я тогда, после нашей первой встречи, вернувшись в Челябинск, где у меня был корпункт «Известий», дал первый репортаж: «На полях Терентия Мальцева». А через несколько дней зашёл в редакцию областной газеты «Челябинский рабочий». Невесело встретил меня редактор газеты Вячеслав Иванович Дробышевский. Сказал:

— А я по твоей милости выговор схлопотал.