До вечера я писал корреспонденцию, а Мальцев сидел за столом и что-то читал. Около семи часов вечера он заварил свой чай в стаканах и, предлагая мне, сказал:

— Чай — моя слабость. Я, знаете ли, очень люблю чай.

Подумав немного, заговорил:

— Мои сверстники, друзья юности, завидуют мне, говорят: ты, Терентий, двужильный какой-то, бегаешь по полям, ровно жеребчик, а мы, вот видишь, на завалинке кости греем, ноги едва передвигаем.

И тихо, будто беседовал сам с собой, заключал:

— Один курит, другой пьёт, а третий… и пьет и курит. А организм — он что ж — железный разве?.. У меня обочь поля берёзонька стояла, так на неё гербицидами летчик нечаянно плеснул. Листья-то и скукожились, а там и ветки посохли. А разве алкоголь или никотин — не тот же яд?..

Я этого баловства в жизни не знал. Спасибо батюшке: старой он веры был человек, в школу меня не пустил, а заветы оставил хорошие. Их четыре: не пить, не курить, в карты не играть и ружья в руки не брать.

И тут вновь ловлю себя на мысли, что всё время сбиваюсь с предмета нашего разговора — образа жизни этого человека, его взаимоотношений с собственным организмом. Но, видимо, физической культуры не существует в отрыве от нравственной; нельзя представить физически совершенного человека и в то же время духовно опустошённого, нравственно уродливого. Известно, что величайший из сынов русского народа Лев Николаевич Толстой всю жизнь совершенствовал себя в двух направлениях — в духовном и физическом. В статьях своих, в особенности же близким своим, семейным не уставал повторять: не объедайтесь, не эксплуатируйте других, работайте руками.

И сам всю жизнь сеял, пахал, ходил пешком, постился. И разве бы он сумел достигнуть таких высот нравственных и духовных, сотворить столько великих, ставших полезными для всего человечества дел, не совершенствуй он себя физически. И жил Толстой долго, и до конца дней сохранял ясность и глубину своего гениального ума.

Кстати, о самом процессе самосовершенствования Толстой в своей «Исповеди» говорит следующее:

«Я старался совершенствовать себя умственно, — я учился всему, чему мог и на что наталкивала меня жизнь; я старался совершенствовать свою волю — составлял себе правила, которым старался следовать; совершенствовал себя физически, всякими упражнениями изощряя силу и ловкость и всякими лишениями приучал себя к выносливости и терпению. И всё это я считал совершенствованием. Началом всего было, разумеется, нравственное совершенствование, но скоро оно подменилось совершенствованием вообще, т. е. желанием быть лучше…»

Вот почему и вам, мой милый доктор, я бы осмелился подать совет: в выработке мировоззрений на природу болезней, — сердечно-сосудистых прежде всего, — не берите одну лишь сторону — физическую. Наверное, не случайно и меня в Мальцеве, как только я стал писать для вас эти заметки, занимает не один только образ жизни, но и мир духовный, строй его психики.

Жизнь не стелила перед ним ковровую дорожку — он был младенцем, когда умерла его мать; на фронте погиб его старший сын Костя, другой сын — Савва был тяжело ранен; и сам он в своих хлеборобских делах всю долгую жизнь ведёт трудный, не прекращающийся бой с противниками его системы земледелия, его методов, приёмов. Со дня основания колхоза «Заветы Ленина» он, ставший бессменным полеводом, получал зерна в два раза больше, чем другие хозяйства Урала и Зауралья. Вначале уральские, а затем и центральные газеты пестрели сообщениями о стопудовых урожаях курганского чудодея.

Есть мальцевская система: безотвальная обработка земли, поздний сев, приёмы борьбы с сорняками…

Есть мальцевские взгляды… Он как бы смотрит на землю с космических орбит, ведёт мудрую, неспешную беседу с современниками и с теми, кто будет жить после нас.