В одно из таких мест отправилась бы Джан Серий, будь у нее возможность выбора. Но выбора у нее, конечно, не было, к тому же Культура взяла ее к себе. В своих письмах домой она описывала оплоты учености, очень похожие на схоластерии. У Фербина создалось впечатление, что она многому научилась. («Слишком многому», — как иронически-насмешливо заметил отец.) Более поздние письма, казалось, намекали на то, что сестра стала кем-то вроде воина, почти непобедимого. Поначалу в семье решили, что Джан Серий спятила, хотя вообще-то воительницы существовали. Прежде все они были убеждены, что все это в прошлом, но с другой стороны, кто мог знать наверняка? Образ жизни иноземцев — верховников, менторов, Оптим и бог знает, каких еще, — выходил за пределы их понимания. Большая часть жизни была рядом долгих оборотов колеса фортуны — белая полоса, черная полоса. Возможно, воительницы являлись частью бесконечно странного и непознаваемого будущего.

Фербин надеялся, что сестра стала воительницей. Если он доберется до нее или сумеет связаться с ней, не исключено, что Джан Серий сумеет ему помочь.

Справа от них все ярче разгоралась заря медленного, ленивого гелиодинамика Обор. Они проехали мимо начинающих схоластов, которые трудились в полях, садах и ручьях, окружавших беспорядочное нагромождение ярко раскрашенных зданий. Те кивали, выкрикивали приветствия, снимали шляпы. Фербин подумал, что они выглядят почти счастливыми.

Сарлские города все чаще давали приют схоластериям или похожим на них заведениям. Впрочем, обучение в этих городских школах имело более практический уклон, чем в древних схоластериях, обычно отдаленных и располагавшихся в сельской местности. Многие купцы и даже некоторые дворяне стали посылать своих сыновей в эти современные университеты. Фербин слышал про один такой — в Решиге, куда принимали только девочек. (Правда, все знали, что жители этого, к счастью отдаленного, города давно спятили.)

— Не вижу телеграфных проводов, — сказал Холс, обведя взглядом пестрые здания. — Может, это и к лучшему. Посмотрим.

— Что-что? — спросил Фербин.

* * *

Фербин редко молился. Он знал, что это грех; правда, грех благородный, всегда говорил он себе. Он был уверен, что терпение и даже внимание не безграничны даже у богов. Каждый отказ от молитвы приводил к тому, что в божественном суде становилось чуточку менее многолюдно, а значит, освобождалось место для более достойных, менее везучих людей, чьи молитвы благодаря Фербину получали больше шансов быть услышанными среди шума, наверняка стоявшего там. На самом деле его даже утешало сознание того, что его молитвам — молитвам принца — наверняка отдали бы предпочтение в суде МирБога: голос Фербина, естественно, звучал бы громче. А потому своим скромным, самоуничижительным отсутствием он приносил гораздо больше добра, чем кто-нибудь менее высокопоставленный, шедший на такое же самопожертвование.

И все же МирБог никуда не делся. Хотя попытка встретиться с ним — как предлагал Холс — и была откровенной глупостью, но молитвы наверняка выслушивались. Говорили, что иногда МирБог вмешивается в людские дела, творя добро, утверждая справедливость и наказывая грешников. А потому если принц не обратится к божеству, то пренебрежет своим долгом. МирБог, возможно — да нет, точно! — знает об ужасных несчастьях, которые выпали на долю Фербина и могут выпасть на долю всех сарлов, когда ими будет править узурпатор.