— Не могу поверить в это счастье, — сказал Питер. — Не могу поверить, что попал туда вовремя. Все было так близко. Так близко к беде. — Он раздвинул пальцы на несколько миллиметров и показал, насколько близко они подошли к трагедии.

— Я знаю, — содрогнулась Криста. — Давай не думать об этом. — И все-таки ей послышался звук захлопнувшейся за ней тяжелой двери. Почудилась крошечная камера, угрюмые сокамерницы, сводящая с ума скука жизни без свободы. Она сломала бы ее душу. Больше чем кто-либо она не переносила тюрем, она просто не выжила бы там. В стране так многие по доброй воле проводят свою жизнь в тайном восстании против свободы. Создают свои собственные тюрьмы… закладные, нелюбимых жен, нежеланных детей, проклятую работу… а минуты все тикают, песок струится, и могила, которая станет их единственным опытом свободы, надвигается все ближе. Криста никогда не была такой. Она всегда выбирала независимость действий, мнений, слов. Окружающим они могли и не нравиться, но им все же приходилось считаться с ними. И когда прозвучит ее финальный трубный глас, она, по крайней мере, окажется достаточно живой, чтобы его услышать. На ее долю выпала живая жизнь, а не смерть при жизни, однако все это могло не выдержать тюрьмы. Криста поглядела на Питера, ее будущее, отца ее ребенка, который рос внутри нее — в этом она почему-то была уверена — и перед ее мысленным взором снова проплыл тот удивительный момент ее спасения. Питер спас ее, и это так же несомненно, как то, что Христос умер ради спасения человечества. Взгляд Кристы говорил об этом.

— Я никогда не смогу отблагодарить тебя. Все оказалось бы страшнее смерти, если бы я отправилась в тюрьму за то, чего не совершала. Все те злые, тупые люди, бездарно проведенные дни, злость, ярость и скука… Я не знаю… я просто…

— Ведь этого не случилось, дорогая. И не случится никогда.

— Все позади, да? Действительно позади?

— Адвокаты абсолютно уверены. Принято официальное решение не возбуждать дело. Говорят, что на самом высоком уровне. Тебя сняли с крючка. Меня тоже. Улик там не было, не говоря уже о факте, что, по-моему, они поверили мне.

— Даже против Моны ничего?

— Она пешка. Она призналась, что Россетти просил ее проникнуть в твое агентство. Кроме этого она не могла сообщить ничего конкретного. Все остальное время она рвала и метала с театральным гневом. Вообрази Мону в подобной ситуации. Мне даже стало жалко парней из ДЕА.

Но ведь если они поверили нам, то это значит, что Россетти и Бреддок виновны как черти. Не заинтересуются ли ими?

— Они не наскребут улик. Бреддок не был в Мексике пять лет. Клянется, вытаращив глаза, что не имеет к этому отношения. Россетти то же самое. Нулевые улики. Никаких свидетелей. Ничего.

— Так что он выйдет сухим из воды. Дерьмо! Уб-людок!

— И Мери тоже, — вздохнул Питер. — Вот что совершенно непостижимо для меня. Я неизменно признаюсь в своем незнании людей, но, кажется, я верил, что у меня имеется внутреннее чутье на них. А тут все равно, как если бы узнать, что нянька на самом деле матерая убийца. Мери… забавная, коварная, безобидная Мери с ее острым языком и пессимизмом! Я готов был поклясться, что за ее суровой наружностью прячется нежная душа! И вот она оказалась такой испорченной.