Тут Дэг Доутри запнулся от непривычки выражать мысли, витающие в его возбужденной пивом голове, и, пробормотав что-то, начал снова:

— Знаете, все дело в разговоре, а Киллени не может говорить. Он не мало передумал у себя, там, в голове, — посмотрите, как светится мысль в его милых коричневых глазах, — но он не может передать ее мне. Я иногда замечаю, как он напряженно старается сказать что-то. Между нами большая пропасть, и язык был бы единственным мостом через нее; он не может перескочить через эту пропасть, хотя он полон тех же чувств и мыслей, что и я.

Но вот послушайте! Ближе всего мы, когда я играю на гармонике, а он подвывает мне. Музыка — это почти мостик между нами. Это настоящая песня без слов. И… не объясню вам, как это выходит… но все равно, когда мы кончаем петь, я чувствую, что мы гораздо ближе друг другу и что наша близость не нуждается в словах. И, знаете, когда я играю, а он поет, то наш дуэт — это как раз то, что всякие там верующие называют религией и познанием Бога. Уверяю вас, что когда мы вместе поем, я становлюсь верующим, становлюсь ближе к Богу. Это очень большое чувство — такое же большое, как земля, океан, небо и звезды. Я тогда чувствую, что мы все сделаны из одного материала — вы, я, Киллени-бой, горы, песок, морская вода, черви, москиты, солнца, мерцающие звезды и сверкающие кометы.

Полет фантазии слишком далеко увлек Дэга Доутри, и он заключил свой монолог, скрывая смущение под хвастовством:

— Поверьте, не каждый день рождаются такие собаки. Верно — я его украл. Но он мне сразу понравился. И если бы мне пришлось начать сначала, зная его так хорошо, как я его знаю сейчас, я бы опять украл его, хотя бы мне пришлось поплатиться за это собственной ногой. Вот какой это пес!

Глава IX

Утром, когда «Макамбо» подходил к Сиднею, капитан Дункан сделал новую попытку получить Майкла. Баркас портового врача подходил к судну, когда капитан кивком головы подозвал проходившего по палубе Доутри.

— Баталер, я дам двадцать фунтов.

— Нет, сэр. Благодарю вас, сэр, — был ответ Доутри. — Я не могу с ним расстаться.

— Тогда двадцать пять. Я не могу дать больше. Кроме того, на свете много других ирландских терьеров.

— Я как раз думал о том же, сэр. И я вам достану другого. Здесь же, в Сиднее. И вам это не будет стоить ни одного пенса.

— Но я хочу иметь Киллени-боя, — настаивал капитан.

— Я — тоже, и в этом вся загвоздка, сэр. Кроме того, я первый получил его.

— Двадцать пять соверенов — хорошая сумма… за такую собаку, — сказал капитан Дункан.

— А Киллени-бой, хорошая собака… за такую сумму, — возразил баталер. — Оставим в стороне вопрос о чувствах — одни его трюки больше стоят. Неузнавание меня в тех случаях, когда мне это нужно, само по себе стоит пятидесяти фунтов. А его счет, а его пение и все остальное? Все равно, как бы там я его ни получил, но он тогда этих штук не знал. Это все мое. Я сам учил его всему. Он теперь совсем не тот, каким взошел на борт. Я столько вложил в него своего, что продать его — значит продать часть самого себя.

— Тридцать фунтов! — назвал окончательную цену капитан.

— Нет, сэр.