— Кажется, вы нынче сильно простужены, мистер Уэтмор. — Я еще подумал, что было бы хорошо, если бы Марблу удалось, подхватив мои слова, рассказать Китти нашу тайну.

— Уф, Майлз, сам понимаешь, я того… В общем, раскис нынче как баба.

Я ощутил, как крошка Китти прижалась ко мне, будто несколько опасалась своего соседа с другой стороны.

— Полагаю, вы удивились, мисс Китти, — продолжал я, — обнаружив двух незнакомцев в повозке своей бабушки?

— Я не ожидала этого… но… вы сказали, что были у мистера Ван Тассела и что у вас есть для меня добрые вести — неужели сквайр Ван Тассел признал, что дедушка выплатил ему деньги?

— Не совсем так, но у вас есть друзья, которые не допустят, чтобы вам причинили зло. Должно быть, вы опасались, как бы вашу бабушку и вас не выгнали из старого дома?

— Дочки сквайра Ван Тассела хвастались, что он так и сделает, — глухо ответила Китти, и голос ее задрожал, — только мне все равно, что они говорят, пусть себе думают, что их отец скоро завладеет хоть всей страной. — Она произнесла эти слова с чувством. — Но наш старый дом был построен бабушкиным дедушкой, и бабушка и матушка родились в нем, да и я. Тяжело покидать такой дом, сэр, да еще из-за долга, который, как говорит бабушка, был, без сомнения, выплачен.

— Эх, чтоб его черти взяли! — прорычал Марбл.

Китти снова прижалась ко мне или, вернее, отпрянула от помощника, чей вид в тот момент был особенно грозным.

— Все, что вы говорите, совершенно верно, Китти, — ответил я, — но Провидение послало вам друзей, которые позаботятся о том, чтобы никто не обидел вашу бабушку или вас.

— Тут ты прав, Майлз, — вставил помощник. — Да благословит Бог старую леди; никогда ей не ночевать вне дома без моего ведома, разве что, пожалуй, когда поплывет вниз по реке, чтобы отправиться в театр, в музей, в десять — пятнадцать голландских церквей, которые есть в городе, и во всякие другие места, как они там еще называются.

Китти посмотрела на своего соседа слева с изумлением, но я почувствовал, что девическая стыдливость больше не позволяет ей так сильно прижаться ко мне, как за минуту до того.

— Я не понимаю вас, — ответила Китти после недолгой паузы, во время которой она явно пыталась уразуметь то, что услышала. — Бабушка вовсе не желает ехать в город: все, чего она хочет, это провести остаток своих дней в покое, в старом доме, да и кому надобно много церквей, довольно и одной.

Если бы юная дева прожила на свете еще несколько лет, у нее был бы случай удостовериться, что некоторым надо не меньше полдюжины.

— А вы, Китти, неужели вы полагаете, что ваша бабушка совсем не думает о том, что будет с вами, когда ее призовет Господь?

— О да! Я знаю, она часто думает о том, но я стараюсь успокоить ее; бедная, милая, старая бабушка, ей-богу не стоит терзаться из-за меня! Я сама вполне могу позаботиться о себе, и у меня много друзей, которые никогда не допустят, чтобы я бедствовала. Сестры отца приютят меня.

— У вас есть один друг, Китти, о котором вы сейчас вовсе не думаете, и он позаботится о вас.

— Я не знаю, кого вы имеете в виду, сэр… если только… но все же, вы, надеюсь, не допускаете, что я никогда не думаю о Боге, сэр?

— Я имею в виду друга здесь, на земле, неужели на всей земле у вас нет друга, которого вы еще не упомянули?

— Я, право, не знаю… может быть… вы говорите о Горасе Брайте?

Она сказала это и зарделась, во взгляде ее девичья стыдливость, которую она только начинала сознавать, так удивительно соединилась с почти детской наивностью, что я был очарован, но все же не мог сдержать улыбки.