|
- Мне надо подумать, - говорю я после долгой паузы. Я знаю, что надо сделать. Прийти в барак и задушить доцента. Он провокатор, он не должен жить. - А ты здесь думай, подследственный, - предлагает Пал Палыч. - Нет, вопрос слишком серьезен, я так не могу. Василий Иванович начинает тихонечко, осторожно посмеиваться. - Нет, - смеется он, - нет, Степа, не выйдет у тебя номер, не пройдет... Мы своих друзей в обиду не даем, ты это запомни. - Давно он у вас? - Сергей Дмитриевич-то? Давно. С год. - Избили его вчера крепко ваши люди... - Ничего, зато сегодня как следует накормят. - А чего ж вы его не отпустите? Тоже небось обещали отпустить, как и меня? - У тебя перед ним одно преимущество, подследственный, - говорит Пал Палыч, - молодой ты, а он - старик, ему по нонешним временам ходу нет. Солдат тот ценен, который бегать может и пушки из грязи тащить. - Нет, пустите в зону. Дайте день, куда я от вас денусь? Василий Иванович перебрасывает листок календаря и отмечает красным карандашом: "Степа Богданов, артист". - Лады, - соглашается он, - только, чтоб ты не бедокурил, мы тебя на день в одиночку поместим, там и подумаешь. - Она в зоне, одиночка-то, подследственный, - улыбается Пал Палыч, - в зоне. - Так что смотри, - заканчивает Василий Иванович, - нам ты не важен. В гестапо на тебя замкнули. Мы сами понять не можем, ей-богу. Они ж аккуратисты, европейцы, у них беспорядок не проходит, раз они чего задумали - так умри, а исполни. Может, они уж и забыли про тебя, разве мало вас, таких, но - приказ есть приказ, поди его не выполни. А Серега ничего работает, верно? Он нам переколол народа до черта! На интеллигента подследственные падки: он стихами вам души растормаживает, отходите вы от рифмы, как глухари, забываетесь. - Дай-ка Уголовный кодекс взглянуть, - прошу я его. - На. Пятерка с высылкой и поражение в правах. И карточку отымут. Кранты-колеса придут твоему родителю, это точно. Степан закурил, длинно сплюнул, вздохнул и снова надолго замолчал. - Меня заперли в одиночке, - продолжал он тихо, с хрипотцой. - Там было тихо, ни единый звук не доносился. Высоко под потолком маленькое, сплошь зарешеченное оконце. Я видел через него крохотный кусочек неба. Оно было серо-черное. Потом небо сделалось черным, а потом, когда пришла ночь и взошла луна, оно стало белым, словно подсвеченное юпитерами. Я не мог уже ни о чем думать. Все отупело во мне, стало каким-то тяжелым и чужим. Я начал чувствовать вес своих пальцев, нога мне казалась стокилограммовой и очень холодной. Я возненавидел свой лоб - такой тонкий, выпуклый, и кожа по нему нелепо ерзает, а за этой дряблой кожей и за тонкой костяшкой лба (из черепов студенты медики делают прекрасные пепельницы) лежит красно-серая масса мозга. Нас учили гордиться тем, что мы, люди, в отличие от зверей, можем мыслить, то есть понимать, и, поняв, принимать решения. |
