-- Панчу тогда будет десять, Джуди -- восемь. Ох как долго, как страшно долго будет тянуться время! И потом, их придется оставить на чужих людей.

-- Панч у нас человек веселый. Такой сыщет себе друзей повсюду.

-- А моя Джу -- ну как ее не полюбить?

Поздно вечером они стояли у кроваток в детской, и мама, по-моему, тихо плакала. Когда папа ушел, она опустилась на колени возле кроватки Джуди. Айя увидела и помолилась о том, чтобы никогда не отвратилась от мем-сахиб любовь ее детей и не досталась чужой.

Мамина же молитва получилась немножко непоследовательной. Общий смысл у нее был такой. "Пусть чужие полюбят моих детей, пусть обращаются с ними, как обращалась бы я сама, но пусть одна я на веки вечные сохраню их любовь и доверие Аминь". Панч почесался во сне, Джуди немножко похныкала. Вот и весь ответ на молитву, а назавтра все отправились к морю, и был скандал в гавани Аполло Бандер, когда Панч обнаружил, что Мите с ними нельзя, а Джуди узнала, что остается на берегу айя. Правда, Мита и айя еще не вытерли слезы, как на большом пароходе Пиренейско-Восточной компании открылись и заворожили Панча тысячи увлекательнейших предметов -- таких, как канаты, блоки, паровые трубы и тому подобное.

-- Возвращайтесь, Панч-баба, -- сказала айя.

-- Возвращайтесь, станете бара-сахибом, -- сказал Мита.

-- Ладно,-- сказал Панч, и отец взял его на руки, чтобы он помахал им на прощанье. -- Ладно, вернусь и буду бара-сахиб бахадур.

В первый же вечер Панч потребовал, чтобы его немедленно высадили в Англии, которая, по его расчетам, должна была находиться где-то под боком. На другой день задувал свежий ветерок, и Панч чувствовал себя совсем неважно.

-- Назад в Бомбей поеду по твердой дороге, -- сказал он, когда ему стало полегче, -- В карете-гхари. Этот пароход салютно не умеет себя вести.

Его ободрил боцман-швед, и чем они дальше плыли, тем больше менялись к лучшему первоначальные суждения Панча. Столько нужно было разглядеть, потрогать, обо всем расспросить, что почти изгладились из памяти и айя, и Мита, и хамал, и лишь с трудом удавалось припомнить отдельные слова на хиндустани, некогда втором его родном языке.

С Джуди дела обстояли и того хуже. За день перед тем, как им прибыть в Саутгемптон, мама спросила, хочется ли ей снова увидеть айю. Джуди устремила голубые глазки к просторам моря, без остатка поглотившего ее крошечное прошлое, и сказала:

-- Айя! Какое такое айя?

Мама расплакалась над нею, а Панч изумился. Тогда-то и услышал он впервые горячую мамину мольбу, чтобы никогда он не давал Джуди забывать, кто такая мама. Уразуметь такое было трудно, поскольку Джуди была еще маленькая, маленькая до смешного, а мама весь месяц каждый вечер приходила к ним в каюту петь ей и Панчу на сон грядущий не очень понятную песенку, прозванную им "Сын, покров мой". Несмотря на это, он честно старался исполнить возложенную на него обязанность и, как только за мамой закрывалась дверь, говорил Джуди:

-- Джу, ты маму не забыла?

-- Нискоечки, -- говорила Джуди.

-- И никогда в жизни не забывай, а то мне рыжий капитан-сахмб наделал голубейчиков из бумаги, а я тебе не дам.

И Джуди добросовестно обещала, что не забудет маму "никогда на свете".

Много, очень много раз обращены были к Панчу слова этого маминого заклинания, и с настойчивостью, нагонявшей на мальчика оторопь, то же самое твердил ему папа.

-- Ты непременно поскорее выучись писать, Панч, -- сказал как-то папа. -- Тогда мы в Бомбее сможем получать от тебя письма.

-- Я лучше буду заходить к тебе в комнату,--ответил Панч, и папа поперхнулся.

Папе с мамой в эти дни ничего не стоило поперхнуться. Примется Панч распекать Джуди за забывчивость -- и готово, поперхнулись. Начнет, развалясь на диване в меблированной саутгемптонской квартире, расписывать в розовых и золотых тонах свое будущее -- опять поперхнулись, а стоит Джуди сложить губки для поцелуя -- тем более.