Ибо ещё живя в самом Рутене, я убедилась, что скопище хитроумно сцепленных друг с другом мелких деталей и деталек так же мало походит на дружественную человеку «вторую жизнь», как философия — на реальный мир, который призвана отображать и осмысливать. Для того чтобы вложить в неплохие по сути предметы некое подобие долгосрочной жизни и какой ни на то рассудок, необходим был ритуал наподобие того, что, в конце концов, сделал моего супруга Хельмута фон Торригаля разумным клинком-оборотнем. То есть напоить их некоторым количеством чистой крови.

Это, однако, не обеспечивало нашим железякам ни умения оборачиваться хотя бы зверем, ни особенной смышлёности. Даже и эти две вещи были некое время почти недостижимы.

Но к делу. Мы и так уже слишком отвлеклись.

Итак, в один летний день прямо посреди широкого поля, окружающего одну из знаменитых франзонских дорог — тех самых, с кормушками для людей и их животных по бокам и трактиров «три звездочки» (в знак того, что они обеспечивают любому постояльцу еду, постель и девицу в этой постели) — в тени своего скакуна спал всадник.

Конь был механический, однако не из тех навороченных байков, где изо всех пор торчат рычаги и прочие навороты. Вовсе нет: он имел приятно обтекающие формы без каких-нибудь излишеств, двойное, с перепадом высоты, сиденье было обито не грубой кожей, но мягким и прочным войлоком, а широкие подножки позволяли ездить на нем не только брутальному мэну, но и нежной даме. Фары, подфарники и тормозные фонари были покрыты изнутри слоем дорогой фосфоресцирующей глины. Энергопитатели новейшей конструкции своим видом напоминали не стрекозиные крылья, а небольшую табличку для письма серебряным карандашом и были укреплены не как обычно, впереди руля, где они ухудшали аэродинамические свойства механизма, а торчком между обоих сидений. На рогах лихого механизма висел сферической формы защитный шлем, в конструкции которого также использовались новейшие вертские технологии. Честно украденные за рубежом.

Водитель сего замечательного транспортного средства всё время, пока мы его описывали, безмятежно дрыхнул в тощей тени мотора, надвинув на затылок свою чёрную замшевую косуху, рассеченную серебряными струйками зипперов. Длинная прядь рыжеватого оттенка, выпущенная на волю, расстилалась по всей куртке и ниспадала на тонкую луговую траву. Нечто странное повисло на дальнем конце полураспущенной косы, но что именно — разглядеть никак не удавалось.

Тем более что безмятежность полуденного отдыха прервали резкая барабанная дробь, лязг и скрежет двигателя внутреннего сгорания. Прямо по свежей полевице проехался бойкий двухколесный тракторишко с прицепом и жестяными флягами в нем; трепыхнулся и застыл прямо у ног байкера.

— Эй, ты чего тут делаешь, сэнька?

Всадник пробудился как-то враз — и открыл глаза того чудесного аквамаринового оттенка, который бывает присущ только едва проклюнувшейся траве.

— Загораю. Не видишь, что ли?

Меццо-сопрано говорившего отличалось некими глубинными обертонами: почти что контральто.

С тракторного седла на него взирал долговязый подросток в одежде монастырского послушника: дряхлая ряска с засученными рукавами и откинутым назад капюшоном, штаны в пятнах грязи, заношенные вдребезину носки с подшитыми подошвами. Тщедушный, белобрысый, востроносый и востроглазый.

— Нашел занятие, называется. Давай-ка завязывай с воздушными ваннами. Тут вот-вот коровье стадо будет во главе с быком лучшей бойцовой породы. Спиртяги тебе не влить по этому случаю?

— У меня соляр, не видишь, что ли, — байкер неохотно приподнялся на локте. — Вон, в траве лежит.

— И такой вот здоровущий белый слоник на одной солярке гоняет? Это ж четыре часа подряд на средней скорости — и кранты.