— Где «эфки» добыл?

— У бомжа выменял. Ему на опохмел не хватало.

— Ясно. — Вадим взвесил на ладони одну гранату. — То ли рванет, то ли нет. Ну а диктофон-то зачем?

— Писать хронику войны, — ответил я.

— Угум. — Он задумался. — А зачем?

— Для потомков. Чтоб знали. Ты же сам историей занимаешься, должен понимать.

Кто-то в комнате весело хрюкнул. Кажется, Монах.

— Ах да, — сказал Вадим, — понимаю. Можешь забрать диктофон. А вам, братцы, — он повернулся ко всем остальным, — стыдно. Вам разве неизвестно, что хранение холодного и огнестрельного оружия — уголовно-наказуемое деяние? До шести лет лишения свободы. Вы чего добиваетесь? Чтобы я вам передачи носил и адвокатов нанимал? И кстати, тут в деревне новый участковый, местные говорят — шустрый парень. Вот бы он сейчас заявился и поглядел на ваш тренировочный рукопашный бой. — Фашист в углу на табурете совсем стушевался. — Короче, так. Все это — в рюкзак и в лопухи. Заберете, когда пойдем. Все ясно?

— Командир строг, но справедлив, — ответил за всех Серега, вытряхивая свой рюк зак, чтобы сложить туда оружие. — Отец родной.

— Разговорчики! — откликнулся Вадим, но уже заметно потеплев. — Между прочим, не мешало бы помыть посуду. Да и вообще, насвинячили тут…

Терпеть не могу мыть посуду. В меня никто пальцем не тыкал, назначая дежурным, но я все равно предпочел улизнуть во двор. В густо-синем небе на востоке уже вскочила первая, крупная звезда. Наверное, Венера. В воздухе и правда тихо, ненавязчиво пахло коровьим навозом. Издалека долетала песня под гармошку. Свадьба продолжалась, или просто кому-то было очень хорошо. Вот как мне. Но я петь не люблю. Когда мне хорошо, я нахожу что-нибудь красивое и любуюсь им. Небом, например, с первой звездой. Я сел на скамейку, залюбовался и не заметил, как на лавке появился еще кто-то. В сумерках он казался бледным и печальным. Хотя и при свете не был зажигающим бодрячком. Его звали Февраль. Со мной он еще не говорил и вообще как будто предпочитал молчать. А если что-то произносил, то выходило это будто бы случайно, мимоходом. После этого он опять возвращался в себя и оставался там до следующей случайности. Что он там, в себе, делал, мне было непонятно. Да еще шторкой невидимой от других отгораживался, всем видом сигналя, мол, не приставай, друг, от этого лучше не будет ни мне, ни тебе. А тут он вдруг сам шторку отодвинул. Чуть-чуть, правда, щелку открыл, но и это, наверное, было большой жертвой с его стороны.

— Жаль, что твой отец так: мало был с нами, — заговорил он. — Такие люди, как он, сейчас большая редкость. Сейчас таких почти не делают. Штучная работа. Закалка старой школы. Царской еще, каким-то чудом унаследованной.

— Это кровь, — послышалось со стороны. Снова Вадим, стоит на крыльце, сигарету в пальцах мнет — курить бросает.

Февраль молчал, ждал продолжения.

— В нашем роду до революции было много офицеров, — запинаясь, пробормотал я. Февраль кивнул, принял объяснение. Да и чего тут не принять. Только бы Вадим не начал дальше мысль развивать.

Он не начал. Февраль опять свою шторку задвинул, примолк, а я к Вадиму пошел. Отозвал его тихо в сторону, в кусты колючие возле забора.

— Не говори им.

— О чем? — Умеет он иногда притворяться стенкой непробиваемой.

— Сам знаешь о чем. О крови этой самой.

— Гм. Почему, собственно? — Он зажег сигарету, поглядел на огонек в темноте и выстрелил им в небо. — Мезальянс прабабки тебя смущает или, наоборот, гордыню смиряешь?

— Какая еще гордыня. Я не хочу, чтоб меня в отряде считали белоперчаточником.

— Кем-кем?

— Ну, этим, на коне и в белых перчатках, пыли на мундире боится.