|
Или это — очень много? — …Живи… пожалуйста… — слова прозвучали с неожиданной силой, громко. Кровь хлынула изо рта, как вода из сорванного крана. — Не надо!!! — отчаянно крикнула Жанна. Но этот крик донесся до Слободана словно очень издалека, и он перестал его слышать раньше, чем Жанна перестала кричать. — Ты слышал, Левек?! Приказано сворачиваться! Мы выдержали нужное время! Там, в соборе, у них будет еще час, это даже больше, чем нужно! Эжен Оливье кивнул, принял протянутую кем то бутылку воды. Сначала он понял только одно можно не драться и не стрелять, хотя бы недолго. Веки опустились. Темно. Он не спал, он просто наслаждался вялостью мышц и звенящей пустотой в мыслях. Прошла минута. Пять минут. Эжен Оливье вздрогнул. Он вспомнил. ГЛАВА 18. КОРАБЛЬ ОТХОДИТ Антифоны автоматных очередей неслись уже не только с мостов. Внизу, на платформе станции метро Сен Мишель, трещал пулемет. — Артиллерия только что вступила, — произнес Винсент де Лескюр. — Наша артиллерия. Вот уж не представили бы мои родители, что мне доведется участвовать в такой седой древности, как «Ritus reconcilliandi eccesiam violatam» (Чин переосвящения оскверненной церкви ). — Как Вы различаете картину боя по звукам стрельбы? — отец Лотар листал на весу карманный «Ritale Romanum» . — Надо сказать, месье де Лескюр, Вы совершенно потрясли меня своим участием в разработке плана обороны. Вас вынуждена была слушать даже Софи Севазмиу. — Вы забываете, сколько мне лет, — улыбнулся де Лескюр. — Я учился в Сен Сире. Единственное, пожалуй, место, где в нашей злочастной республике легко мог стартовать в большую карьеру не отпрыск тельцекратии, а нищий аристократ. Я просто не успел по молодости, иначе быть бы мне не книжным червем букинистом, а штабным генералом. — Никогда б не подумал, — отец Лотар, заложив шелковой ленточкой нужную страницу, передал книжицу де Лескюру и накинул поверх сутаны белый плювиал . — Начнем с Богом, пора. Они стояли перед дверьми главного входа. Свежий ветер норовил залистнуть книгу в руках отца Лотара, надувал стихарь де Лескюра, слишком широкий для его сухощавой фигуры. Уголь шипел и стрелял в кадиле, тонкая струйка ладана начала свою игру с ветром. — Asperges me, Domine, hyssopo, et mundabor: lavabis me, et super nivem dealbabor (Окропи меня, Господи, иссопом, и очищусь: меня омой, и я обелюсь сильнее снега (из Пс. 50) ), — голос взлетел к небу, отталкиваясь от стен. Было странно, очень странно так безоглядно отправлять ритуал не в подземельях, а при ярком свете солнца. Медленно шествуя посолонь, они двинулись вдоль стен. Но прежде еще, чем маленькая процессия обогнула фасад, по площади помчались к главному входу, пригибаясь, двое с мешками на спинах. София, взглянув на часы, с облегчением вздохнула. — Мадам, благоволите принять двадцать килограммов шоколада! — выдохнул на ходу Тома Бурделе, невысокий, веснушчатый, несносный, из тех, с кем все кажется ерундой. Он с первых лет жизни ходил к мессе, сперва с родителями, затем, после их гибели в гетто, один. — Тише ты, дурак, отец Лотар уже начал, — одернул его Роже Мулинье, перекладывая ношу на другое плечо. Месяц назад он, вполне авторитетный в Маки в свои девятнадцать лет, даже не подозревал о существовании мессы. — Софи, все в порядке. В метро теперь просто так не проберешься, фонарей наделали из веток. Энергоснабжение они наконец сумели отключить. На действующих станциях теперь такой же мрак, как на заброшенных. А «пластита н» действительно двадцать килограммов, по десять в каждом мешке, уже расфасованы по одному. Покаянье Давида плескалось в словах пятидесятого псалма, моля Господа очистить от беззакония, омыть от греха. |
