|
Надо надеяться, что хоть мальчик сумеет и в этом случае справиться. Но Вы уж постарайтесь, Софи, прожить еще часа полтора. — Ut hane ecclessiam, et altare hoc purgare,et reconci… — отец Лотар, поднявшись с колен, осенил крестным знамением камень, много лет служивший лишенным смысла и сути украшением, …liare digneris (Чтобы церковь сию и алтарь сей очистить и переосвятить Ты бы благоволил ). — Te rogamus, audi nos! (Тебя просим, выслушай нас ) — отчаянно почти выкрикнул Эжен Оливье, уже не спрашивая себя, как, каким таким немыслимым образом память предков ухитряется сейчас говорить его устами. Уже, теперь еще одним маяком долгого плавания, приближался 67 й псалом. Сколько ж еще надо успеть, как еще долго до берега! София вернулась в храм налегке, как и следовало ожидать. Значит, время пошло, во всяком случае, вектор его уже переведен в сторону инобытия. — Ну вот, теперь это уже вновь церковь, — отец Лотар вдруг ощутил, что его пошатывает от внутреннего напряжения. — Теперь это уже вновь Нотр Дам. Эжен Оливье, Софи, мечеть Аль Франкони больше не существует, она провалилась в тартар! — Yes — Эжен Оливье залился краской до корней волос. Ничего себе, достойная событию реплика. Впрочем, судя по виду отца Лотара, он и сам был бы не прочь от какой нибудь мальчишеской выходки, а в огоньках маленьких свечек, плясавших в бездонно черных глазах Софии Севазмиу, читалось, пожалуй, то же самое озорное несерьезное «Yеs!». — Что де Лескюр, Софи? — Мертв. — Понятно. Ну что же, все по рабочим местам, — отец Лотар повернулся к Эжену Оливье. — Облачения лежат в том порядке, в каком ты и должен их мне подавать. Дальше я буду подсказывать. Вот уж кстати, что высоченная стремянка нашлась в подсобных помещениях. Она немного отстает от Его Преподобия, он закончил свои дела снаружи на добрых полчаса раньше. Отец Лотар, уже без плювиала и биретты, на миг покрыл голову амиктом, передвинул его на плечи, облачился поверх сутаны в льняную длинную альбу. Поверх альбы он повязал веревочный пояс. Наши узлы тоже чем то морские, мелькнуло опять в голове. Во всяком случае, их тоже надо знать. И епитрахиль и риза были черными, как и полагается для мессы реквием. София вспомнила вдруг тетю Лизу, хотя и смешно было называть теткой девушку, что была старше всего на одиннадцать лет. Соня чаще всего и называла ее просто Лизой. Стоя на стремянке, София укрепляла теперь на колонне — крест накрест широкими взмахами серой клейкой ленты — очередную упаковку «пластита н», не крупней книги. Лиза. Надо же, какое начисто стершееся воспоминание! Не стершееся, а вытесненное памятью, невольная вина, с которой не было сил жить в юности. Лиза Забелина, сильно младшая сестра матери, запомнилась прежде всего роскошной косой ниже пояса. Бывают такие светло каштановые мелко вьющиеся волосы, чуть жестковатые, честно сказать, но зато невероятно пышные. На Лизину косу оборачивались на улице. Коса была ее стилем, коса необычайно красила чуть округлое, чуть курносое лицо с широко расставленными серыми глазами. Лиза была широкоплечей и длинноногой, стремительной и казалась спортивной, еще и из за любви к футболкам и кроссовкам, но ни разу в жизни не была на уроке физкультуры. У Лизы от рождения были проблемы с сердцем, к стыду своему, только когда спросить было уже не у кого, Соня задалась вопросом, какие именно. Болезненный, поздний, слишком оберегаемый ребенок, Лиза, как часто водится, была и моложе и старше своих лет. Пренебрегавшая сверстниками, раскованная со взрослыми, Лиза могла часами бродить по интернету, выясняя судьбу какого нибудь альбома фототипий Императорского училища Правоведения, изданного в Париже девяносто лет назад. Взрослой Софии помнились лишь внешние признаки внутреннего мира юной тетки, как кости динозавра предстают палеонтологу, чтобы он сам облек их в сухожилия и мышцы: зачитанное до дыр первоиздание «Унесенных ветром» в темно оливковом переплете, портреты величественных генералов и мальчика в генеральском мундирчике, лампадка перед иконой в застекленном ящичке, который ребенок был бы весьма не прочь расковырять. |
