|
Но твой долг перед собором — причаститься как надо. Пусть в других пределах. Да, ты здесь министрант, — отец Лотар чему то улыбнулся. — Но капитан корабля сегодня я. Приказываю покинуть борт. Ну да, минут через пятнадцать он бы уже не отошел достаточно далеко от стен, подумала София. — А я твой командир, Левек, — мягко вмешалась она. — И я приказываю тебе жить. Веселые свечки играли в черных глазах Софии Севазмиу, светло серый взгляд отца Лотара был непреклонен. Восемнадцатилетней силы Эжена Оливье было не довольно для того, чтобы спорить с этими двумя. — Но кто же будет молиться во время мессы? — упавшим голосом спросил он. — Это только у модернистов священник мог служить без молящихся, ведь так, отец Лотар? — Как нибудь попробую я, — ответила София. — Я не очень умею, но, сдается, сейчас самое время научиться. — Ну вот, все и устроилось, — отец Лотар повернулся к алтарю. — Gloria tibi, Domine (Слава Тебе, Господи (лат.) ). Эжен Оливье не следил за словами, он выпал из течения мессы, плывя в потоке своей обиды, обиды невоспринятой жертвы. Где— то по стенам, на болевых точках камня, падали электронные песчинки оставшегося времени. Простые, совсем аптечные бутылочки коричневого стекла (на кожаном футлярчике одной был вытиснен виноград, на второй рисунок стерся вовсе…) дрожали в руках. Эжен Оливье полил из второго на пальцы отцу Лотару. — Все, ступай с Богом, — тихо шепнул священник, поворачиваясь к алтарю. Ох, и неохота же мальчишке оставаться живым, подумала София. Ничего, дружок, придется тебе это как нибудь перетерпеть. Без тебя сегодня много легло. Но дело все же сделано. — Orate, fratres…(Молитесь, братия (лат.) ). Чуть пошатываясь, Эжен Оливье медленно, словно ожидая, что священник позовет его назад, шел к дверям. Когда то тут был центральный проход между двумя рядами деревянных скамей, еще до того, как модернист Люстиже возвел на месте прохода идиотское возвышение, в свою очередь снесенное мусульманами. Они же сплошь вымостили освободившееся место пестрыми, как ковер, яркими до ряби в глазах изразцовыми плитками. Но Эжен Оливье шел не по ним, а по каменному полу, между длинными скамьями справа и слева, жесткими скамьями, на приступки которых склоняли сейчас колени десятки людей, участников Литургии. Среди них угадывались знакомые фигуры — Патрис Левек, с радостной улыбкой повернувший голову на проходящего внука, Антуан Филипп Левек, с лицом тяжелобольного, которого только что отпустил приступ невыносимой боли, Клер Эжени Левек, потерявшая при провале линии Мажино троих сыновей, когда боши ломанулись через смехотворные укрепления предыдущей войны, Женевьева Левек, умершая в семнадцать лет от чахотки, Огюст Антуан Левек, в сюртуке и стоячих воротничках, удвоивший на каучуке семейный капитал, разбогатевший на ввозе шоколада Эжен Левек с напудренными волосами, покровительствовавший каперству Патрис Оливье Левек в разделенном на три пряди парике… «Так вот, кто сегодня здесь причащается», — шаг его сделался тверже. Маленькая груда серого тряпья, брошенного кем то близ дверей, на мгновение привлекла его внимание. Валери! Валери, в своих лохмотьях, соскользнувшая на пол, недвижимая. Светлые локоны — волною на полу. Израненные ручонки — белые, раскинутые, как руки фарфоровой куклы. Ну конечно, можно было догадаться сразу! Иначе и быть не могло, она умерла, умерла вместе с собором! Преодолевая свой всегдашний страх перед девочкой, Эжен Оливье опустился на пол. Сам не зная для чего, поправил закрывшую лицо прядь. Ладонь, даже не коснувшись, ощутила теплоту лба. Эжен Оливье торопливо припал к детской грудке, вздымающейся, к бьющемуся сердцу. Но что с ней тогда? Дыхание было ровным, очень ровным. Эжен Оливье легко поднял спящую девочку на руки, вдруг заторопившись, почти побежал к дверям. |
