|
Ребенок этот, «Сонька крестница» (на самом деле первое проявление волевого характера — двенадцатилетняя девочка умудрилась тайком окрестить годовалую…), был единственным исключением в высокоинтеллектуальном общении Лизы. С племянницей она готова была играть часами. — Requiem aeternam dona eis, Domine: — отец Лотар осенил крестным знамением не себя, как на обычной Литургии, а камень алтаря, благословляя томящихся в оковах смерти, — et lux perpetua luceas eis. Те decet himnus, Deus, in Sion, et tibi reddetur votum in Jerusalem: exaudi orationem meam, ad te omnis caro veniet. Requiem aeternam dona eis, Domine: et lux perpetua luceat eis (Им даруй, Господи, вечное упокоение: и им да светит вечный свет. Тебе гимн подобает, Боже, на Сионе, и Тебе жертва обетования во Иерусалиме воздастся: мою молитву выслушай, к Тебе приходит плоть всякая. Им даруй. Господи, вечное упокоение: и им да светит вечный свет (лат.) ). Лет с десяти Соня уже не так рвалась в просторную, но такую несовременную и темноватую квартиру на Университетском проспекте. Тетка сердилась на стрелялки и бродилки, заставляла смотреть длиннющие фильмы по истории, отечественной, без замков, рыцарей и турниров. Но в жуткие месяцы пребывания Сони в плену именно Лиза, вдруг мгновенно повзрослевшая, встала рядом с обезумевшим сначала отцом. Она сделалась самым надежным секретарем, выполняя его поручения на фирме, когда он занимался спасением Сони, вызванивая нужных для переговоров о Соне людей, когда он отрывался на дела. Но когда отец, уронив трубку на пол, закричал: «Лизок, Соньку освободили!!», из соседней комнаты не последовало ответа. Лиза сидела, утонув в глубоком диване, губы ее улыбались. Узнав, спустя четыре года, об обстоятельствах смерти тетки, Соня сломала голову над неразрешимым вопросом: откуда это дикое чувство вины, ведь на самом деле не она, никак не она виновата, виноваты только они. Или это было всего лишь сожаление о непоправимом: если б лучше она слушала песни про «голубых улан» и «черных гусар»! Но кто б ей сказал, что спустя пять с лишним десятков лет самая любимая песня тетки вдруг вспомнится вся — от первого до последнего слова, вдруг зазвучит в душе, поднимаясь к обреченным сводам чужой готики. «Услыши нас, Бог Всемогущий (Когда авторская песня делается народной, редакции текста начинают варьироваться. Автор впервые услыхал песню в таком варианте и оставляет здесь трогательную неправильность звательного падежа в ее алмазообразующей сути .) И нашей молитве внемли, Как истребитель погиб «Стерегущий» Вдали от Российской земли. С неуклюжими словами и немудреной мелодией, песня звучала ровно и мощно, как дыхание великана. Командир закричал: Ну, ребята! Для нас не взойдет пусть заря! Героями Русь ведь богата, Умремте ж и мы за Царя!» сама не замечая, почти беззвучно напевала София, прикрепляя четвертый заряд «пластита н». Отец Лотар, не оборачиваясь, одним только знаком руки остановил Эжена Оливье, когда тот попытался повторять за ним слова «Conflteоr» (Исповедуюсь (лат.) — начальное слово и название чина исповедания грехов, входит в состав Западной Литургии Римского обряда ). Почему, интересно? Он наверное помнил, что миряне тоже бьют себя кулаком в грудь при словах «mea culpa» (Моя вина (лат.), фраза из чина исповедания грехов Римской Литургии ) Ну да, троекратно. Ох! Это только у модернистов, а по нормальному «Confiteor»'a два — один священника, один паствы. Отец Лотар завершил свой. Эжен Оливье вышел из положения просто: немного промолчал, согнувшись, и трижды произнес только слова, сопровождающие удары в грудь. Господи, уж прости как нибудь, я же не нарочно. Меа culpa, Господи! «И разом открыли кингстоны И в бездну морскую ушли, Без ропота даже, без стона, Вдали от Российской земли. |
