|
Ох! Это только у модернистов, а по нормальному «Confiteor»'a два — один священника, один паствы. Отец Лотар завершил свой. Эжен Оливье вышел из положения просто: немного промолчал, согнувшись, и трижды произнес только слова, сопровождающие удары в грудь. Господи, уж прости как нибудь, я же не нарочно. Меа culpa, Господи! «И разом открыли кингстоны И в бездну морскую ушли, Без ропота даже, без стона, Вдали от Российской земли. Только это будет бездна пламени», — усмехнулась София, тщательно выщелкивая на экранчике таймера зеленые цифры. Сколько ж лет эти своды не слышали латыни, невольно подумал отец Лотар, ведь задолго до мусульман, года, пожалуй, с семидесятого. Как раз лет семьдесят и выходит. Как же они соскучились! И чайки туда прилетели Кружася с предсмертной тоской И «Вечную память» пропели Героям в пучине морской. — Dies irae, dies ilia Solvet saeclum in favilla: Teste David cum Sibilla (День гнева, тот день, / Век в пепел превратит / По свидетельству Давида и Сивиллы (лат.) ). Quantus tremor est futurus, Quando judex est venturus, Cuncta scripte discussurus! (Сколь великий ужас будет / Когда придет Судия/ Все твердо упраздняющий (лат.) ). А ведь это и есть католическая «Вечная память», подумала София, невольно заглядевшись на завораживающий ритм движения священника перед алтарем. А песня все продолжала где то звучать, странно сплетаясь с погребальным гимном. В том сила России грядущей Герои безсмертны у ней, Так миноносец живет «Стерегущий» В сердцах всех русских людей. (Ну не могу в этом слове идти на поводу у новой орфографии — Е.Ч. ) Tuba, mirum spargens sonum Per sepulcra regionum, Coget omnes ante thronum. Mors stupebit et natura Cum resinget creatura, Judicanti responsura (Труба, удивительно звук распространяющая По области могил Всех пред престолом соберет Смерть замрет и природа Когда творение воскреснет Должное ответить Судящему (лат) ). Ведь это по тем, кто сейчас падает на баррикадах мостов, подумалось Эжену Оливье. Насколько же легче так погибать! София спустилась вниз, когда гимн уже закончился. Что ж, теперь можно и послушать Литургию. Песчинки минут будут падать дальше сами. Как же жалел Эжен Оливье, что не понимает со слуха Евангелие, наверное какое нибудь из тех, где говориться о переходе от смерти к вечной жизни. Но как же везет тем, кто понимает. Евангелие, а за ним проповедь. Откуда он это знает? А вот знает. Точно, отец Лотар повернулся лицом к пастве. Взглянул на Софию, кивнул ей, поняв причину ее отдыха, взглянул, пристально взглянул на Эжена Оливье. — Возлюбленные мои, я не стану говорить проповеди, хотя это и не совсем правильно. Но все, что можно было сказать, мы сказали сегодня не словами. Эжен Оливье, после того как ты польешь мне на руки, я управлюсь дальше без министранта. — Что Вы хотите сказать?! — То, что потом ты уже можешь идти. После омовения рук, — священник смотрел на него в упор. — Отец Лотар, Вы что, Вы ничего не поняли?! — тихо, чтобы чуткие к сакральному слову своды не подхватили недостойной человеческой речи, воскликнул Эжен Оливье. — Я никуда не уйду! Я здесь по праву, я должен умереть вместе с Нотр Дам. Я потомственный министрант собора. — И ты сегодня в нем прислуживаешь. Никто не оспорил твоего права. Но сегодня не твой черед умирать. — Но я хочу причаститься! — В этом то он не посмеет отказать, а там видно будет. — Нет, ты еще не готов к Причастию. Если бы эта Литургия была последней на земле, я причастил бы тебя на свой страх. Но твой долг перед собором — причаститься как надо. |
