|
Но перед тем, обернувшись, девочка еще раз посмотрела на Эжена Оливье и строго погрозила ему пальцем. — Уж не знаю, что там с твоим дедом, но ты то теперь видишь, почему ее все боятся? — Жанна смотрела вслед Валери своими не очень большими, но дымчато серыми, окаймленными длинными черными ресницами глазами, и из этих глаз тихо стекали по щекам несколько прозрачных слезинок. Похоже, она и не заметила, что плачет. — Никто не знает, откуда она взялась, куда делась ее семья. Она даже зимой босая, а ночует на улицах. Обувь или теплую одежду ей лучше даже не предлагать. Иногда мне удается ее вымыть или хотя бы причесать, но для этого она должна быть в особо добром расположении. Что она ест, я вообще не представляю… По моему, она иногда по неделе ничего не берет в рот, кроме святого Причастия. Впрочем, она очень любит грызть лишние гостии, отец Лотар всегда ей оставляет побольше. — Я говорил твоему отцу Лотару, что не верю в Бога, а он нарочно перевел разговор, — вернулся Эжен Оливье. — Он вообще хитрющий, предупреждаю сразу. — А ты… ты веришь? — Конечно, — удивилась Жанна. — Что ж я, дура, что ли? — Спасибо, конечно. Ну так чего ж ты тогда их бьешь, сидела бы себе и молилась, — поддел Эжен Оливье. — Ну просила же я тебя не спрашивать, — Жанна с досадой сжала кулак. — Ну ладно, просто нажал на больное место. На очень больное. В Крестовые Походы мне б хорошо жилось, а до Скончания Дней у меня, видно, душа не доросла. Или мужества недостает, не знаю. Да, не смейся, на то, чтоб молиться и ждать, когда тебя за это убьют, надо куда больше мужества, чем на войну. — Я понимаю, — Эжен Оливье вправду понимал, хотя еще час назад не мог даже представить себе ничего подобного. София между тем, наконец, достала пачку с грубо напечатанным кусочком карты, выбила папиросу, привычно сплющила пальцами мундштук. — Несчастная девочка, — произнесла она, выпуская дым. — Девочка очень несчастна, — отозвался отец Лотар. — Только я говорю не о младшей девочке, а о той, что старше. Валери выше нашего человеческого понимания, ей доступны утешения, которых мы не можем вообразить. Она — цельная натура, цельно даже самое ее страдание. А Жанну Сентвиль раздирают надвое сердце и душа — словно лошади равной силы. — Для Вас это разные вещи, я помню. Для меня — нет. — Так ли, Софи? А Вы не забыли, чем грозились на днях? — Конечно же, нет. Я действительно хочу Вам кое о чем рассказать, отец. Быть может даже сегодня, вечером. Это удобно для Вас? — Ближе к полуночи, да. Сейчас я должен выбраться в гетто, к умирающему. Бог весть, сколько времени я там пробуду. Но Вас я буду ждать. Жанна уже бежала между тем по коридору, также примыкавшему к церкви, увлекая гостя за собой. Перед очередной овальной металлической дверью она остановилась, надавила на какую то металлическую же панель. — Ну вот, странноприимная келья. Правда, здесь часто монахи останавливаются, которые не здешние. Крошечная комнатка походила больше всего на корабельную каюту, как их, во всяком случае, показывали в старых фильмах. Не было только что иллюминатора. Но потолок висел прямо над головой, кровать крепилась к стене. Жанна пару раз толкнула туда сюда дверцы встроенного шкафа, продемонстрировав пустое отделение для одежды и полки, на которых лежали сложенные одеяла и стояли несколько книг. За матовым стеклом в углу угадывался маленький душ. Больше ничего и не было, кроме стеклянного столика на единственной изогнутой стальной ноге. Эжен Оливье уже не удивился небольшому деревянному крестику на стене с заткнутыми за него сухими веточками можжевельника. — Шик. Отель «Лютеция». — А вот план отеля, — Жанна вытащила из шкафа листок с какой то схемой. |
