|
Тогда они зажгли факелы, затянули голубые шторы и принялись играть в ножи, дабы нагулять аппетит для более интимной, но тоже жестокой игры. Трес кидала ножи вполне прилично, однако Джис мог заставить перевернуться свое оружие в воздухе двенадцать тринадцать раз, прежде чем оно воткнется в дерево; к тому же он бросал одинаково метко и между ног и через плечо без зеркала. Когда нож разбойника втыкался рядом с Трес, он улыбался. Девушке все время приходилось напоминать себе, что ее приятель не хуже многих других порочных людей. Сгусток тумана, извиваясь, пролез меж голубых штор и коснулся виска Джиса как раз в тот миг, когда тот собирался в очередной раз метнуть нож. – У тебя в глазах кровавый туман! – в ужасе вскричала Трес. Разбойник схватил девушку за ухо и, радостно оскалившись, полоснул ее по горлу, как раз под изящным подбородком. Затем, отскочив в сторону, чтобы не запачкаться хлынувшей кровью, он ловко подхватил свой пояс с кинжалами, бросился вниз по винтовой лестнице на улицу и погрузился в теплый туман, в котором было столько же ярости, сколько сахара в крепком товилийском вине. Это было настоящее купание в ключе злобы. Джис пришел в экстатическое состояние – точно такое же ощущение он мимолетно испытал, когда туманное щупальце коснулось его виска и лишило рассудка. В голове у него замелькали образы заколотых принцесс и исполосованных служанок. Испытывая восхитительное предвкушение, он радостно пошел нога в ногу с Гнарлагом Два Меча, сразу признав в нем священного и неприкосновенного собрата по злобе, еще одного раба благословенного тумана. *** Держа свои большие ладони над жаровней, Фафхрд насвистывал веселый мотивчик, доносившийся из сверкавшего вдали дворца. Мышелов, по причине тумана смазывавший клинок Скальпеля маслом, заметил: – Для человека, которого осаждают таинственные запахи и предвещающие опасность звуки, ты вполне жизнерадостен. – А мне здесь нравится, – заверил друга Северянин. – Плевать я хотел на королевские дворы, мягкие постели и теплые очаги! На улице жизнь много смачнее – так же, как и на горной вершине. Разве воображаемое вино не слаще реального? («Ну ну», – ухмыльнулся Мышелов.) Разве для голодного корка хлеба не вкуснее, чем ласточкины языки для эпикурейца? Превратности судьбы делают аппетит сильнее, а взор острее. – А это слова обезьяны, которая никак не может дотянуться до яблока, – сказал Мышелов. – Если б в этой стене вдруг отворилась дверь в рай, ты бы бросился в нее очертя голову. – Только потому, что я еще не бывал в раю, – отмахнулся Фафхрд. – Разве не приятнее нам слушать музыку, играющую на обручении Иннесгей, отсюда, чем тереться среди гостей, прыгать вместе с ними, находиться в шорах их светских обычаев? – Сегодня ночью в Ланкмаре многие терзаются от зависти мукой мученической, слыша эти звуки, – мрачно ответствовал Мышелов. – Я не такой глупец и так уж не терзаюсь, а просто по умному завидую. И ответ на твой вопрос будет: «Нет». – Сегодня гораздо приятнее быть дозорным у Глипкерио, нежели одним из его изнеженных гостей, – не унимался Фафхрд, ударившись в поэзию и не слушая Мышелова. – Ты хочешь сказать, что мы служим Глипкерио добровольно? – громко осведомился тот. – Это верно, у свободы всегда есть и горькое зерно: за нее никто тебе не платит. Фафхрд, рассмеявшись, пришел в себя и чуть ли не сконфуженно сказал: – И все же, когда стоишь в дозоре, когда ты каждую секунду настороже, – в этом что то есть. Мы же делаем это не за плату, а ради собственного удовольствия. Когда человек попадает в тепло и уют, он становится слепым. А здесь мы видим город и звезды, слышим шорохи и топот самой жизни, мы, словно охотники в каменном лесу, напрягаем все наши чувства, чтобы…. – Умоляю, Фафхрд, не нужно больше никаких дурных предзнаменований, – запротестовал Мышелов. |
