|
Затем, отложив кисточки, она скинула с себя хитон и задумчиво прикоснулась к шее и груди, после чего взяла зеркало и с холодным удовлетворением стала любоваться собой. Она была очень хороша, но ее красота приводила меня в ужас. До сих пор я думала, что она с виду сурова и угрюма, но мягка и нежна внутри, стоит лишь добраться до того, что скрыто в ее душе. Но теперь она словно вывернулась наизнанку. Сдерживая рыдания, я бросилась к Анре, чтобы узнать, что все это значит. Но на сей раз сообразительность подвела его. Он был озадачен и встревожен не меньше моего. С тех пор она стала со мной еще строже и, все так же продолжая баловать Анру, практически лишила нас связи с внешним миром. Мне даже было запрещено разговаривать с новой рабыней, которую она купила – уродливой, вечно ухмыляющейся тонконогой девицей, в чью обязанность входило массировать мать и иногда играть на флейте. Теперь по вечерам к нам приходили какие то люди, но нас с Анрой держали взаперти в нашей спальне, расположенной в дальнем углу сада. Мы слышали их крики за стеной, а иногда визг и глухой топот во внутреннем дворике, сопровождавшиеся звуками флейты Фрины. Порою я всю ночь лежала без сна, в необъяснимом, тошнотворном ужасе глядя в пространство. Изо всех сил пыталась я выведать у старой Береники, что происходит, но та слишком боялась материнского гнева и лишь искоса поглядывала на меня. В конце концов Анра придумал, как нам все разузнать. Когда он рассказал мне о своем замысле, я отказалась. Я была в ужасе. Вот тогда то я и обнаружила, какое влияние имеет на меня брат. До сих пор все, что я для него делала, было как бы игрой, которая радовала нас обоих. Я никогда не считала себя рабыней, слепо выполняющей его приказы. Но теперь, начав строптивиться, я выяснила: брат не только обладает какой то непонятной властью над моими руками и ногами и может почти начисто лишить меня способности шевелить ими, но и я сама не могу вынести, когда он впадает в печаль или расстройство. Теперь то я понимаю, что в те дни в его жизни происходил первый из тех переломов, когда он не знал, куда идти дальше, и безжалостно приносил в жертву свою любимую помощницу, дабы удовлетворить свое ненасытное любопытство. Пришла ночь. Как только нас заперли в спальне, я выбросила из крохотного высокого окошка веревку с узлами, выкарабкалась сама и стала спускаться. Оказавшись внизу, я залезла по оливковому дереву на крышу. По ней я доползла до квадратного внутреннего дворика и с трудом, чуть было не рухнув вниз, залезла в тесное, заросшее паутиной пространство между кровлей и потолочным перекрытием. Из столовой доносился приглушенный рокот голосов, но дворик был пуст. Я притаилась, как мышка, и стала ждать…. Фафхрд сдавленно чертыхнулся и остановил лошадь. Остальные последовали его примеру. По откосу покатился сорвавшийся из под чьей то ноги камешек, но путники не обратили на это внимания. Словно нисходя с высот и наполняя собой все небо, в воздухе раздавалось некое подобие звука, манящего, как голоса сирен, которые слышались привязанному к мачте Одиссею. Некоторое время путники удивленно прислушивались к нему, затем Фафхрд, пожав плечами, тронул лошадь, и остальные двинулись за ним. Ахура продолжала: – Очень долго ничего не происходило, только пробегали время от времени рабы с пустыми и полными блюдами, да раздавался смех и звуки Фриновой флейты. Потом смех вдруг стал громче и превратился в пение, послышался шум отодвигаемых скамей, шаги, и во дворик высыпала дионисийская процессия. Открывала ее обнаженная Фрина с флейтой. За ней двигалась моя мать; она смеялась, ее держали под руки двое приплясывающих юношей, а мать прижимала к груди большую чашу с вином. Вино выплескивалось через край, хитон из белого шелка был на груди уже весь в красных пятнах, но она все смеялась и кружилась. Далее шли другие – мужчины и женщины, молодые и старые, все они пели и плясали. Какой то ловкий молодой человек, высоко подпрыгнув, ударил в воздухе ногой о ногу; одного жирного старика, который задыхался, но посмеивался, тащили за собой девушки. |
