|
Поверьте, мои психологи часами занимаются только этим. И все обертоны, все различные смыслы сливаются в единую массу управляемой эмоции. А без них греза была бы плоской и пресной. Скажем, сегодня утром я пробовал десятилетнего мальчика. У него, несомненно, есть задатки. Облако для него не просто облако, но и подушка. А наделенное сенсуальными свойствами обоих этих предметов, облако становится чем-то большим. Конечно, греза этого мальчика еще крайне примитивна. Но когда он окончит школу, он пройдет специальны" курс и тренировку. Он будет подвергнут ощущениям всех родов. Он накопит опыт. Он будет изучать и анализировать классические грезы прошлого. Он научится контролировать и направлять свои мечты, хотя я всегда утверждаю, что хороший мечтатель, когда он импровизирует...
Уэйл внезапно умолк и после паузы продолжал уже спокойнее: – Простите, я несколько увлекся. Собственно говоря, я хотел объяснить вам, что у каждого профессионального мечтателя существует свой тип обертонов, который ему не удалось бы скрыть. Для специалиста это словно его подпись на грезе. И мне, мистер Бэрн, известны все эти подписи. Ну, а порнография, которую вы мне принесли, вообще лишена обертонов. Это произведение обыкновенного человека. Может быть, он и не лишен способностей, но думать он умеет не больше, чем вы и я. – Очень многие люди умеют думать, мистер Уэйл, - возразил Бэрн, краснея. - Даже если они и не создают грез. – Ах, право же! - Уэйл взмахнул рукой. - Не сердитесь на старика. Я сказал "думать" не в смысле "мыслить", а в смысле "грезить". Мы все немножко умеем грезить, как все немножко умеем бегать. Но сумеем ли мы с вами пробежать милю за четыре минуты? Мы с вами умеем говорить, но ведь это же еще не делает нас составителями толковых словарей? Вот, например, когда я думаю о бифштексе, в моем сознании возникает просто слово. Разве что мелькнет образ сочного бифштекса на тарелке. Возможно, у вас образное восприятие развито больше и вы успеете увидеть и поджаристую корочку, и лук, и румяный картофель. Возможно. Ну, а настоящий мечтатель... Он и видит бифштекс, и обоняет его, и ощущает его вкус и все, что с ним связано, - даже жаровню, даже приятное чувство в желудке, и то, как нож разрезает мясо, и еще сотни всяких подробностей, причем все сразу. Предельно сенсуальное восприятие. Предельно. Ни вы, ни я на это не способны. – Ну, так! - сказал Бэрн. - Значит, тут мы имеем дело не с произведением профессионального мечтателя. Во всяком случае, это уже что-то, - он спрятал цилиндрик во внутренний карман пиджака. - Надеюсь, мы можем рассчитывать на вашу всемерную помощь, когда примем меры для прекращения подобного тайного производства? – Разумеется, мистер Бэрн. От всей души. – Будем надеяться, - сказал Бэрн тоном человека, сознающего свою власть. - Конечно, не мне решать, какие именно меры будут приняты, но подобные штучки, - он похлопал себя по карману, где лежал цилиндрик, невольно наводят на мысль, что следовало бы ввести действительно строгую цензуру на грезы. Бэрн встал. – До свидания, мистер Уэйл. – До свидания, мистер Бэрн. Я всегда надеюсь на лучшее. Фрэнсис Беленджер влетел в кабинет Джесса Уэйла, как всегда, в страшном ажиотаже. Его рыжие волосы стояли дыбом, а лицо лоснилось от пота и волнения. Но он тут же замер на месте. Уэйл сидел, уткнувшись головой в сложенные на столе руки, так что виден был только его седой затылок. Беленджер судорожно выговорил: – Что с вами, шеф? Уэйл поднял голову. – Это вы, Фрэнк? – Что случилось, шеф? Вы больны? – В моем возрасте все больны, но я еще держусь на ногах. Пошатываюсь, но держусь. У меня был уполномоченный из министерства. – Что ему понадобилось? – Грозил цензурой. |
