«Кто жертва?» Студентка, девушка семнадцати лет. Сказать это —  то же самое, что и вновь пережить процесс, получить пять минут возмущенной реакции присяжных. Прихожане сразу же превращались в присяжных, единодушно осуждавших Дэвида.

— Женщины сплачивались. Теперь они были против нас, — с сожалением говорила Розарио, оправдываясь за свою сдержанность по отношению ко мне. — Они никогда не были на нашей стороне. Часто говорят о знаменитой женской солидарности. Я ее никогда не чувствовала, за исключением случая с Хитер Хит, да и то потому, что это не ее конек. Дженет Ли усугубила вину Дэвида, Сьюзан Элиотт не явилась в качестве свидетеля защиты. Защита пыталась очистить ряды присяжных от женщин, гак как чувствовала их потенциальную опасность. Вы скажете, что они были солидарны с Кэндис. Возможно, они отождествляли себя больше с юной девушкой, но это проявление нарциссизма имело очень странную форму. Каждый раз слово неизменно брала женщина.

— Женщина в черном!

— Женщина. Я даже вижу, как она встает, ее щеки раздуты от возмущения, — говорила Розарио, глядя в пустоту. — Она с самого начала выжидала своей очереди, спрятавшись среди прихожан. Теперь она, естественно, вещала от имени Бога, семьи, общества. Указывала на нас пальцем. Эта современная пророчица сыпала выражениями из прошлого. У меня в голове до сих пор звучат эти вопли проклятия. Вот они становятся все громче, наполняются гневом, разрастаются, грязной волной обрушиваются на нас. Я говорила Марте: «Не слушай, не слушай этих вечных женских проклятий!»

Это напоминает мне анонимные письма, — продолжала Розарио, — открывая которые, еще ни о чем не догадываешься, но эти гадости, даже если вы их еще не прочли и не поняли смысла, сразу бросаются в глаза, вызывая ужас. Ломаный почерк, восклицательные знаки, ошибки —  скорее, бессознательные, лишь для того, чтобы напачкать. Язык проклятий. Мы получали и такие, где описывалась смерть Дэвида, смаковались детали казни. Были и такие, где нам с Мартой желали скорейшей смерти, да еще, чтобы мы прошли через все стадии агонии Кэндис. И такие, где выражалась радость по причине смерти моей собаки.

И телефонные звонки, — продолжала она. — Задыхающиеся голоса, спешно выкрикивающие мерзости. Я говорила Марте: «Не слушай, клади трубку». Но они так любили оставлять сообщения на автоответчике! Наслаждение от проклятий!

Какая-нибудь вдова человеческой печали, хранительница гнева народного, толстая обличительница раз и навсегда портила обстановку вечера. По причине естественной трусости, мешавшей выступить в защиту, люди вставали и уходили, ничего не давая. Организаторы даже не осмеливались проводить сбор пожертвований, желая, чтобы воспоминания об этом неприглядном вечере поскорее забылись.

Вы не представляете, как эти люди прощают и утешаются. Они утешаются всем. Они утешаются прежде, чем опечалиться, и прощают еще до совершения ошибки. Они искали с нами контактов, словно обещали хорошо себя вести. Они ждали от нас формальных подтверждений, что их дочь никогда не будет убита, а сын никогда не очутится в «Гринливзе».

Вот почему, — продолжала Розарио, — такой утешительной была мысль, что эти, так называемые, честные деньги, нажитые на самом деле путем насилия и унижений, вскоре исчезнут в ярких и шумных машинах, станут в руках Марты потоком, рекой монет. Собирать пожертвования, играть, выигрывать, проигрывать. Очищать Божьи деньги, отмывать их —  это по мне, — смеялась Розарио.

31

Она показала мне собаку, гревшуюся на солнышке за кухней мотеля.

— Когда мы приехали, она была толстой, с огромным животом и надутыми сосками. У нее были щенки, которых она кормила грудью, а теперь их у нее украли.