– Любопытная дата рождения, не находите, Леонид Захарович?

– Седьмое января? Ты думаешь, она что-то значит? – профессор с трудом сдерживал хохот.

«Ничего не значит, – подумал больной. – Мне по духу ближе конфуцианство».

– Да нет, Леонид Захарович, просто любопытно, – молодой доктор, казалось, смутился.

– Исключительно русское словосочетание – «Да нет», – съерничал профессор. – Продолжайте, коллега, у вас неплохо получается. Поместите вашего божественного пациента в отдельную палату на четвертом этаже. Постоянный контроль и ухаживать, как за собственной мамой. А далее посмотрим, что ему уготовано в жизни – гениальность или легкий дебилизм…

Свет погас, театр опустел. Больной начал судорожно выкарабкиваться из зыбучих песков, в которые превращалась в его сознании больничная каталка.

Он медленно возвращался в нормальное состояние. Пришла болезненная чувствительность. Он не помнил, как его перевозили в отдельную палату на четвертом этаже, провалился в огнедышащую бездну, жарился, румянился по бокам. Очнулся в темноте и вновь поплыл по адскому кругу. Образы носились в голове, сменяя друг друга. Скрипела подъездная дверь, визжала женщина, из темноты вываливалось чудовище, сверкая фосфорными клыками… Дверь в аналитический отдел службы безопасности гигантского торгового дома, с табличкой, остроумно извещающей: «Использовать только для входа и выхода!», вечно зевающий Роман Переведенцев; серый от недосыпа босс Григорий Ильич, перманентно недовольный сотрудниками и сетующий на ленивое человечество – мусульмане, дескать, отдыхают в пятницу, иудеи в субботу, христиане в воскресенье, пьющие в понедельник, буддисты медитируют постоянно, а РАБОТАТЬ кто будет?.. Потом извне, из упрятанных за кадром форсунок, заструились завитки белого тумана, поползли, образуя вихрящуюся дымку. Туман клубился – и вдруг развеялся. Появилась металлическая решетка с дверцей – когда-то крашеная, нынче облезлая и некрасивая. Рваный линолеум на полу, за решеткой коридорная система, двери, кургузые плафоны. Целый пласт сохлой штукатурки и желтая от старости рукописная стенгазета почти отвалились от стены и зависли над скамейкой. Под штукатуркой что-то сверкнуло – вспыхнуло, посыпались голубые брызги. Из ничего образовалось пламя – жадное, необузданное и кинулось вылизывать стену. Занялась газета, свернулась, огненный ком обрушился на скамейку. Решетку и проход уже заволакивало густым дымом… И словно надавили кнопку на пульте дистанционного управления – резкая смена образа. Пошел обратный отсчет – Григорий Ильич, тихо поминающий озверевшее от безделья человечество; подъезд, пропитанный смрадом вешних канализационных вод, хрустящий пластик под ногами, очень своевременная мысль, что в так называемых приличных домах проживают такие же свиньи, как и везде, только уборщикам платят больше…

Очнулся Вадим Сергеевич Гордецкий не в Америке, неведомо в какой больнице, а утром и у себя на родине. Просторная палата отливала какой-то ненормальной, нерусской чистотой. Вяленая мимоза на подоконнике, капельница (слава Богу, неработающая), приличная кровать, способная при нужде вместить не только Вадима, но и медсестру с длинными ногами, которая в данный момент возилась со своими баночками, стоя к нему спиной. Усмирив эротическое видение и придя к мысли, что в ногах имеется-таки правда, Вадим пошевелил конечностями и предпринял попытку подняться. Ниже шеи не болело. За окном на березе переливались глянцем крохотные листочки.