И как-то раз я, обхаживая очередную грудастую студентку, забрел вместе с ней в музей. Дело-то было в шестидесятых годах двадцатого века, когда сексуальная революция уже началась, но не набрала силу. Укладывать девочек в постель без свадьбы стало попроще, но все еще требовались довольно затратные по времени ухаживания.

Ну и в этом музее я блеснул своими познаниями, рассказав своей «добыче» историю одного каменного молота. И то, из чего и как он был сделан, и то, как использовался, как был сломан и где впоследствии найден.

А ларчик открывался просто: это был мой каменный молот, я совершенно случайно увидел на куске камня узоры, виденные мною всего раз в жизни, и потому узнал обломок. Я уже давно забыл и лицо хромого мастера, который сделал для меня особо тяжелый молот, пользоваться которым мог только я, и лицо его дочери, с которой коротал ночи каменного века и которая стала причиной того, что я получил особенный, украшенный узорами подарок, но все еще помню те события в общих чертах.

После того случая я совсем перестал уважать музеи: ну серьезно, как уважать учреждение, которое почитает за сокровище выброшенный мною мусор?

Да и вообще, это люди умиляются, глядя на какую-то старинную вещь. А для меня все эти вещи не старинны, а наоборот: я всегда ненавидел прогресс и по сей день хорошо помню свою досаду от каждого нового изобретения.

Дубины? Ладно, окей, штука полезная, хорошее дополнение к когтям. Потом какая-то поганая макака додумалась утыкать деревянную палку клыками животных — и с такими палицами начала ходить вся моя еда. Потом другая обезьяна додумалась вставить несколько плоских кремней вдоль рукоятки, и полученным орудием стало возможно не только бить, но и кромсать с оттяжкой. Ну а поскольку мне не свойственен технический способ мышления, то суть каждого человеческого изобретения становилась мне понятна только после того, как я этим изобретением получал по хлебалу или по чему придется.

И потому музей для меня — своего рода «сундук страданий», как у саперов. Только саперы попадают туда якобы после смерти, а я — при жизни, когда вхожу в музей и вид древних вещей оживляет во мне связанные с ними болезненные воспоминания.

Что до музея в Больцано, то он и вовсе вышел на новый уровень моей неприязни. Раньше я музеи просто не любил, но теперь… Вид моего старого друга, выставленного на всеобщее обозрение в таком жалком виде, в каком он оказался, взбесил меня донельзя.

Пожалеете, суки, ох пожалеете… Бойся гнева того, кто не умеет ненавидеть, сказал один писатель.

…Потому что прощать он тоже не умеет.

Мы с Войс и Стеллой прогулялись по музею, осмотрели обстановку, а затем устроились в кафешке напротив и подвели итоги разведки.

— Непросто будет грабануть такой музей, — сказала Стелла. — К счастью, там действительно хорошая система безопасности только на третьем и выше, где много дорогих вещей. Первые два — все сплошь каменный век, там ни золота, ни произведений искусства, только кости, камни да черепки. Некоторые артефакты уникальны, взять хотя бы и твоего друга, кхм, но… У этого добра нет цены, и потому его не продашь на черном рынке. Но контейнер с телом — из пуленепробиваемого противоударного стекла, я это сразу просекла.

— Угу, — кивнул я, — и замок там без скважины.

— Вообще-то, там не нужна хорошая защита, — сказала Войс. — Музей на сигнализации, ясное дело, все залы под полным наблюдением камер. С молотком и ломом его не взять. То есть, взять можно, но полиция будет тут очень быстро.

Я вздохнул.

— А я бы взял. Без молотка и лома вообще. Я двадцать лет назад в Ухане залез аж в лабораторию биологического оружия, откуда коронавирус появился — там все было, наверное, посерьезней, чем в музее.

— Вау, — протянула Стелла, — а что ты там забыл?

— Так сыворотку от вируса же.