Анатолий Мошковский. Медвежий клык
Петька вернулся утром. Отряхнув у чума совик, он вошел внутрь и присел у печки. — К дяде Степе поеду, — сказал он и протянул к огню руки. Отец перестал точить на оселке нож: — Ты что-нибудь забыл у него? Петька другой стороной повернул озябшие руки и покачал головой: — Ничего, а вот дядя Степа забыл у нас медвежий зуб. — И Петька показал клык. Он был кривой, желтоватый, с просверленной дырочкой и цепочкой. — Верно, у нас оборвал. — Отец потрогал пальцем острие ножа. — А сколько до Курьего бора, знаешь? — Он выжидательно посмотрел на сына. — Километров сто. — Ну вот. А ты со своим зубом… — А может, и с хвостиком… — Сам когда-нибудь заедет и возьмет. — Но ведь зимой это ерунда. Отец рассердился: сын не слушал его. — Что — ерунда? Ты о чем? Из стада пришел, двое суток не спал. Отдыхать надо. Сын сидит на корточках в высоких, чуть не до пояса, тобоках, подвязанных ремешками у колен, и смотрит в дверцу печки, и от этого глаза его кажутся раскаленными: дотронься хворостинкой — загорится. Он уже большой — семнадцать лет, лоб широкий, выпуклый, как у бычка. Упрямый больно. Семилетку окончил в поселке с похвальной грамотой. Уговаривали его поехать в Нарьян-Мар учиться дальше — умная у парня голова, но парень не захотел: «В тундре буду». И хорошо, что не уехал. Спокойней старость встречать, если рядом взрослый сын. Надо и с олешками кому-то жить. Год Петька был учеником пастуха, получал пятнадцать трудодней в месяц, а нынешний год в пастухи вышел. Только вот много странностей у парня. К примеру, сегодня двое суток отдежурил, вернулся из стада, нашел нечаянно медвежий клык и заладил: «Поеду да поеду». Оно, конечно, такой зуб, подвязанный к поясу, иногда, может, и помогает оленеводу — поясницу не застудишь, зверь на тебя не кинется, да и вообще приятно ходить по тундре и слушать, как позвякивает цепочкой клык этого грозного хищника. Да неужто нельзя припрятать зуб в чуме и потом вернуть хозяину? Кто знает, что только делается за этим лбом, о чем он думает, его сын… — Ну, я поехал, — сказал Петька. Отец в сердцах плюнул на оселок и резко провел по нему ножом… Клубится на холмах снег, стучат о землю копыта — Петька мчится по тундре. Давно не ездил он на оленях. Как перегнали стадо на зимовку в леса, ходят пастухи на лыжах: ни к чему среди елок и берез разъезжать на нартах. А до чего же хорошо сейчас мчаться на оленях! Быков подобрал он в стаде ладных, одного к одному: черных, статных, ученых; хорей таким не нужен. Несут, аж дух замирает. Но держать неподвижно в руках хорей Петьке скучно, и он помахивает им над оленьими спинами. Свистит воздух, и снег не успевает хрустнуть и скрипнуть — полозья едва оставляют следы. напевает Петька, помахивая хореем. Он горланит на всю тундру, мурлычет о чем попало, вспугивая полярных куропаток. Ему не сидится. Олешки бегут, а он неподвижен. Скучно, скучно ему… И он вскакивает на нарты, стоя держит вожжу и горланит пуще прежнего. В песне нет слов. А если б они и были, никогда не сказали бы они столько, сколько говорит его голос. Он поет взахлеб, без удержу. Не надо слов. К чему слова! Ведь нарты крепкие, олешки сытые, и ему всего семнадцать лет… Удаль звенит в его голосе, низком и гортанном, удаль бесшабашного парня. Не хочет он после дежурства спать в теплом чуме, он хочет тундры, ветра и снега. И песня то замирает — нарты ныряют в овраги, то вспыхивает ярче — нарты взлетают на сопки. Вот олени сгоряча запутались в упряжке. Не выпуская вожжу, соскакивает он с нарт, хватает задние оленьи ноги, распутывает, снова прыгает на нарты, встает во весь рост, и олени несут его песню дальше по безлюдной тундре. |
