Отсюда следует, что тот, кто понимает символ, не только «открывается» навстречу объективному миру, но в то же время обретает возможность выйти за пределы своей частной ситуации и получить доступ к пониманию всеобщего. Это объясняется тем, что символы «взрывают» непосредственную реальность и частные ситуации. Коль скоро какое-то дерево воплощает для нас Мировое Древо, или лопата ассимилируется с фаллосом, а земледельческий труд — с актом произведения на свет потомства и т. п., то можно сказать, что непосредственная реальность этих предметов или действий «взрывается» под натиском сил более глубокой реальности. То же самое происходит, когда речь идет об индивидуальной ситуации, например, о ситуации неофита, запертого в иниационной хижине: символика «взрывает» эту частную ситуацию, обнажая ее «образцовость», то есть бесконечную повторяемость в многообразных и многовариантных контекстах (ведь инициационная хижина ассимилируется с материнским лоном и в то же время с чревом Чудовища и с Адом, а тьма, как мы видели, символизирует Космическую ночь, доформальное начало, зачаточное состояние Мира и т. д.). Благодаря символу индивидуальный опыт «оживляется» и преображается в духовный акт. «Пережить» символ и правильно расшифровать содержащееся в нем послание — это означает раскрыться навстречу Духу и в конечном счете получить доступ к всеобщему.

Разумеется, эти краткие замечания общего характера о религиозной символике нуждаются в дальнейшей разработке и уточнении деталей. Поскольку в рамках данной работы мы не имеем возможности предпринять столь обширное исследование, ограничимся лишь несколькими дополнительными наблюдениями. Первое касается того, что можно было бы назвать «историей» символа. Мы уже упоминали о том, с какими трудностями сталкивается историк религии, когда, вычленяя структуру символа, берется за изучение и сравнение документов, принадлежащих разным культурам и историческим моментам. Говоря, что некий символ имеет свою «историю», мы можем понимать это двояко: а) данный символ сложился в определенный исторический момент, и, следовательно, не мог существовать до этого момента; б) данный символ распространился из какого-то определенного культурного центра, следовательно, мы не имеем права рассматривает его так, как если бы он спонтанно обнаружился во всех культурах, где он был в дальнейшем засвидетельствован.

Во множестве случаев не может быть никакого сомнения относительно того, что какие-то символы явились результатом конкретных исторических ситуаций. Очевидно, например, что лопата не могла ассоциироваться с фаллосом, а земледельческий труд с сексуальным актом, пока человечество не пришло к земледелию. Точно так же, символическое значение числа «семь» и, соответственно, образ Космического Древа с семью ветвями не могли появиться прежде, чем были открыты семь планет, что привело в Месопотамии к возникновению концепции семи планетарных небесных сфер. Ясно также, что символы увязываются с частными и локальными социополитическими ситуациями и формируются в определенные исторические моменты: это относится к символам царской власти, матриархата или систем, подразумевающих разделение общества на две половины, одновременно антагонистические и взаимодополняющие друг друга, и т. д.

Учитывая все это, мы приходим к выводу, что второе значение, которое можно дать выражению «история символа», тоже оказывается верным: по всей видимости, символы, связанные с земледелием, с царской властью и т. д., распространялись вместе с другими элементами соответствующих культур и идеологий. Но признание историчности конкретных религиозных символов не отменяет сказанного выше о функциях религиозных символов в целом. С одной стороны, важно уточнить, что, несмотря на свою многочисленность, эти символы, связанные с фактами культуры, то есть с историей, представлены значительно меньше, чем символы космической структуры или те, что соотносятся с условиями человеческого существования, с уделом человека.