- Вы все клянетесь в вечной любви, - Лэрдис отступила, но руку не убрала, пальцы соскользнули, коснулись губ, словно умоляя молчать.

Красивый жест.

И женщина красива.

Вот только ныне эта красота не вызывала у Брокка ничего, кроме раздражения.

- Но проходит месяц… или год… или два, и что? Любовь исчезла.

Она вздохнула.

- Скажи, что бы стало с нами, если бы я тогда согласилась?

- Мы бы жили долго и счастливо. В мире и согласии, - Брокк повернулся к ней спиной. - Возможно, умерли бы в один день.

- Насмехаешься?

Он не стал отвечать, да и "Янтарная леди", точно ощущая настроение создателя, мелко задрожала. Один за другим раскрылись клапаны, выпуская белые клубы пара. Протяжный гудок заставил людей замолчать. Следом в работу включились двигатели. Глухо заворчал первый, и спустя мгновенье, заставив корпус гондолы содрогнуться, заработал спаренный основной.

- Боже, спаси и помилуй, - тихо произнес кто-то.

Винты медленно проворачивались, с каждым оборотом ускоряясь. И едва ощутимый запах керосина проник в кают-компанию. Черные же полотна иллюминаторов заволокло паром. Капли воды, остывая, превращались в наледь, и Брокк с неудовольствием подумал, что подобная наледь, вероятно, затянет и купол цепеллина.

На капитанском мостике царило умиротворяющее спокойствие. "Янтарная леди" медленно поднималась, пробираясь под пушистым покровом облаков. Пара мощных фонарей разрезала предрассветную черноту, и где-то внизу, между землей и небом, плавился желтый шар солнца…

Кэри понравилось бы…

…она за этот год обжилась в мастерской, присвоив себе маленький, обтянутый зеленой гобеленовой тканью, диванчик. Сбросив туфли, Кэри забиралась на него с ногами, расправляла юбки домашнего платья и открывала книгу… или тетрадь… или укладывала на колени доску, а на доску - кипу эскизов, которые срочно нужно было привести в порядок.

На столике стояли перья и высокая чернильница-непроливайка, десяток губок и эбонитовая палочка, которой Кэри не столько правила чертежи, сколько чесала шею. А порой, засунув в волосы, забывала и принималась искать.

Она умела молчать.

И слушать.

Говорить, как-то остро ощущая момент, когда Брокка начинала тяготить тишина. Она приносила молоко в высоком кувшине синего стекла и шоколадные пирожные, которые ела руками, а потом долго собирала крошки с платья.

Ворчала.

И порой, устав, дремала на том же диванчике. Она забиралась по лесенке к узким окнам и, опершись локтями на подоконник, слушала дождь. Дышала на стекло.

Рисовала.

Спускалась и ледяными ладонями накрывала уши Брокка, требуя немедленно согреть их. А он смотрел в ее глаза и… отступал.

Раз за разом.

Янтарная девочка, легкая, медово-дымная и беспокойная слегка. Со вкусом коньяка и снега, безумное сочетание, от которого он мог бы потерять голову.

Мог бы… если бы хватило смелости.

А ведь почти решился… еще бы день… или два… добраться до Города, доказав, что "Янтарная леди" безопасна. Вернуться. На цыпочках, крадучись войти в ее комнату и глаза закрыть, наклониться к уху и шепотом спросить:

- Угадай, кто?

И не оставив время для раздумий, обнять, коснувшись губами мягких волос, на руки подхватить, закружить, чтобы без хмеля и пьяным, безумным слегка.

Не получится.

Будет обида и отстраненная вежливость, которая почти как лед. Оправдываться? Брокк не умеет. Рассказать, как есть? А он не знает, как оно есть, и стоит, глядя на небо, которое вовсю полыхает алым, словно там, внизу, разом раскрылись подземные жилы, плеснув на землю лавы.

Нехорошая мысль.

Опасная. Брокк не верит в предсказания, да и не было их, пророчеств, которые должны непременно исполниться, взяв свою плату жизнями.

Год тишины. И преддверие прилива.