Девушка постепенно насытилась, и они сидели друг против друга, слушая музыку, когда, наконец, она решилась поведать ему свою печальную историю. Теперь он мог снова слышать ее голос – слегка хриплый и дрожащий, порой в ее дыхании слышался какой-то странный присвист, который он с удивлением заметил еще раньше.

– Вот как все это случилось, сэр, – сказала она. – Я приехала в Лондон из деревни, из Хартфордшира, где родилась и выросла. Семья у нас большая, и родители хотели, чтобы те, кто постарше, наконец, хоть как-то пристроились… все полегче. Мне представилась возможность попасть ученицей к портнихе, она шила манто и согласилась обучать меня. Одна девушка из нашей деревни уже училась у нее. Так вот, как-то раз она приехала домой погостить и сказала, что возьмет меня с собой, потому что, дескать, хозяйке нужна помощница. Вот так, понимаете… так и случилось, что я уехала из дома…

Постепенно он словно своими глазами увидел женщину и нескольких совсем молоденьких девушек, которые работали бок о бок в огромной комнате. Они вставали до рассвета и не разгибая спины шили до самой ночи. Так без просвета и текла их жизнь, в ней не было никаких радостей, кроме удовольствия изредка поболтать друг с другом. Миссис Рикардс, хозяйка, была женщиной суровой. Она никогда не позволяла девушкам выходить из дому в одиночку. Бедняжкам никогда не разрешалось хоть как-то развлечься, не довелось даже ни разу присутствовать на публичной казни в Ньюгейтской тюрьме. Порой хозяйка бывала жестокой. При малейшей провинности била учениц хлыстом, держала в черном теле, поддерживая их существование лишь жидким молоком да назидательными текстами из Библии. Они пришли к ней в дом, чтобы работать, не уставала она повторять, а не бездельничать и развлекаться. Если они будут стараться, то в один прекрасный день сами станут мастерицами, смогут заработать себе на жизнь и у них не будет необходимости идти на панель, как у других несчастных. В тех редких случаях, когда хозяйка выводила куда-нибудь своих подопечных, она не упускала случая с жалостью указать на сидевших вдоль дороги нищих оборванных побирушек, окруженных изнуренными от голода детьми, попрошаек, выставлявших на всеобщее обозрение затянутые бельмами глаза, ужасные лохмотья и язвы, – всю эту нищету, от вида которой переворачивается сердце. «Подайте на пропитание!» – жалобно вопили несчастные, а миссис Рикардс в этих случаях обычно говорила: «Вот так и ты кончишь, Агнесс, ленивая дрянь. Да и ты тоже, Рози. Смотри, Милли, вот что бывает с теми, кто ленится. Все вы кончите именно так, если станете бездельничать и не сможете заработать себе на кусок хлеба!»

Девушки трудились не разгибая спины, и даже порой бывали счастливы. Обычно они усаживались на скамейку у окна и шили, а молодые люди, проходя по улице, то и дело окликали их. У каждой из девушек был поклонник, о котором она думала долгие часы, пока проворно шила под бдительным оком грозной миссис Рикардс.

– И вот однажды, – продолжала Милли своим чуть хрипловатым нежным голосом, похожим на голос обиженного ребенка, – мне пришлось пойти к мистеру Латтеру, торговцу тканями, за куском шелка, из которого одна леди хотела сшить себе мантилью. Как правило, этим занималась сама миссис Рикардс, но накануне она объелась устриц и чувствовала себя неважно, поэтому послала меня. В лавке я и познакомилась с Джимом.

При упоминании этого имени лицо девушки смягчилось. Он уже не считался подмастерьем, объяснила она с трогательной гордостью, и мистер Латтер слишком дорожил им, чтобы позволить ему уйти к другому хозяину. Поэтому он предпочел взять его к себе в помощники, платил ему жалованье, и, как говорил Джим, именно на нем и держалась вся торговля.