А то, что она сейчас сделает — и уже не в первый раз, — многократно приближает этот день…

— Мать Калма, испей моей крови! Лоухи уколола руку обсидиановым ножом, и в воду закапала драгоценная кровь.

Северное сияние вспыхнуло и угасло.

Видение отступило.

…Лоухи открыла глаза. Она снова была в собственном гнезде. Но больше не было маленького грубого идола не стене. Перед ней, полускрытая густой тенью, стояла маленькая саамская старуха. У старухи была только половина тела — одна рука, одна нога, один глаз. Все остальное отсутствовало. Оно принадлежало Хорну.

— Яви милость, Калма-Смерть, — склонилась перед ней Лоухи. — Вопрос тебе ведом, цена уплачена.

Половина старухи долго молчала, пристально глядя на Хозяйку Похъёлы одним прищуренным глазом. Потом прошамкала:

— Герой придет из рода Калева. И исчезла.

Лоухи с трудом доковыляла до ложа и упала на него без сил. Ее сжигал изнутри мучительный холод, уколотую руку рвала боль. Вот когда пожалеешь, что в гнезде ни пуховых перин, ни защищающих от ветра пологов, а только жесткое старческое ложе из сушеных водорослей, тронутых инеем!

У порога громко захлопали крылья, заскрежетали когти о камень.

— Акка Лоухи!

— Не входить! — грозно крикнула она, собрав последние силы. Хозяйке Похъёлы нельзя показывать слабость. Особенно родичам. Со времен собственного предательства Лоухи никому не доверяла.

— Всё сама, всё сама! — проворчала она, когда холод и слабость слегка отпустили. — Вот она, хозяйская доля! Вас бы бросить в Хорн живьем, дармоедов!

Только теперь Лоухи ощутила забытое чувство — бесконечный, безмятежный покой. Ответ получен, настало время действовать. Она с кряхтением поднялась на ноги и крикнула:

— Найдите мне Рауни! Пусть немедленно летит сюда!

На том же самом утесе, только еще выше, в том месте, где плоский расщепленный край скалы далеко выдавался над морем, стояли на порывистом ледяном ветру несколько молодых тунов. Под ними галдел птичий базар, еще ниже море билось об острые каменные зубы, оставляя на них клочья водорослей. Теплое, щедрое море, полное рыбы.

— Вон она! — крикнул один из тунов. — Плывет сюда!

— Давайте! — эхом отозвался Рауни, распахивая крылья.

Двое приятелей опрокинули над ним бочку, и на плечи и спину туна хлынул поток теплого китового жира. Рауни зажмурился от удовольствия, когда медленные ручейки защекотали кожу, пробираясь между перьями. Какой дурак сказал, что туны не любят тепло? Да они ценят его так, как людям и не снилось. Каждый хранит в памяти ласковый жар материнского гнезда, выстеленного нежнейшим пухом с ее груди. Но ворвань была нужна Рауни вовсе не для того, чтобы согреться. Он расправил крылья, встряхнулся. Крылья стали как чужие — словно свои оторвал, а каменные приставил. То что надо.

— Она приближается! — тревожно сказал другой тун, глядя в море. — Поторопись!

Тяжело ступая и оставляя за собой липкий след, Рауни подошел к краю утеса и там завершил превращение. Помедлил, издал пронзительный вопль, согнав несколько десятков крачек с соседних каменных карнизов, и кинулся вниз.

Он падал как камень, чуть шевеля маховыми перьями. С оглушительным плеском врезался в волны — и вот он под водой, в туче веселых белых пузырьков.