Позже, уже по дороге домой ему стало жаль, что он не вошел в помещение того заброшенного магазина. Он задавался вопросом, сможет ли он когда-либо узнать, зачем этот старик ходит туда по утрам, и что лежит в его черном портфеле.

Когда Генри вошел в магазин без костылей, то Мистер Хирстон завизжал как свинья. С этого дня он был готов к работе: был прилизан и причесан, нога была в порядке, несмотря на то, что этим утром ему пришлось проделать длинный путь от дома до магазина.

— Подними из подвала картофель, — мистер Хирстон показал кивком на покупателя, и Генри спустился в подвал, где его ждали мешки с картошкой. Обычно он старался не задерживаться в темном и сыром подвале, потому что там было много крыс. Они шебаршились по углам или просто бегали по полу, и однажды серая крыса выскочила из мешка с картошкой, до ужаса перепугав Генри. Сердце чуть ли не разорвало его грудь на части. Он боялся многого: быть в туалете с закрытой дверью, фильмов ужасов про вампиров, но больше всего — крыс.

Когда он вернулся с картошкой, мистер Хирстон прощался с покупателем, с миссис Пирс, жившей на первом этаже их трехэтажного дома. Улыбаясь и кивая, мистер Хирстон проводил ее до двери, которую он мягко прикрыл следом за ней.

- Отвратительно — бородавка на подбородке и волосы, растущие из нее, — сказал он, возвращаясь к кассовому аппарату. Противная гримаса сменила улыбку. Главное, что улыбка не была настоящей. Простая перестановка губ сразу меняла все.

Генри поражался вежливости мистера Хирстона в присутствии покупателей. Он улыбался и кланялся, говорил самые теплые слова, пока они находились в помещении магазина, и тому, насколько оскорбительно он о них отзывался, когда они уже были где-нибудь за его пределами.

— Клиент всегда прав, — как-то сказал он, словно читая мысли Генри. — Но только в магазине, когда кланяешься. Иначе, они всего лишь люди — глупые в своем большинстве, ничего не смыслящие в торговле тем, что видят. И непонятно, зачем они торгуются? — Он вручил Генри разноцветную жестянку с леденцами «Беби-Рут». Генри был в восторге, потому что на работе мистер Хирстон никогда еще прежде ничем его не угощал. — Зажрались, — ворчал он, и затем: — Во время войны с покупателями было проще. Все было нормировано. Все приходили, когда я получал масло или сигареты.

Генри слушал, его щеки распухли от леденцов, в то время как мистер Хирстон смотрел неизвестно куда. Он как будто разговаривал сам с собой, его голос стал почти мечтательным:

— Я заставлял их выстраиваться в очередь и ждать, действуя так, словно товар должен прибыть с минуты на минуту. Всегда был порядок, и все ждали. Я был словно диктатор, потому что у меня над ними был контроль, — и тогда он словно обнаружил Генри, вспомнил о его присутствии. — Иди работать. Я не плачу бездельникам.

Перед самым концом рабочего дня, когда Генри мыл пол, в магазин вошла дочь мистера Хирстона. Она появилась с заднего входа, спускаясь из квартиры этажом выше, в которой жил мистер Хирстон с женой, которую Генри ни разу не видел, и дочерью. Дорис была тихой и хрупкой девочкой, с длинными, черными и вьющимися волосами, которые ложились на ее плечи. Они всегда были стянуты бантами. Но каждый день банты были другого цвета. Они могли быть красными, желтыми или синими, всегда яркими в контрасте с ее бледным лицом и темными глазами, глубоко сидящими в гнездах, напоминающих окна часто посещаемого дома.

Как и всегда, она внезапно появлялась и внезапно исчезала подобно призраку. Двери бесшумно открывались и закрывались, ее одежда чуть слышно шелестела, и слабые дуновения воздуха сопровождали ее, когда она проходила мимо. Иногда Генри вообще не видел ее, а лишь только ощущал ее присутствие в магазине.