— Ну что ты? — обеспокоился Семенов. — Не горюй, старик. Подумай. Я могу помочь. Не горюй!

— Ладно, — сказал Пономарев. — Иди, Костя. Без тебя там разброд начнется. Иди руководи…

Семенов понимал его состояние, и это было стыдно.

— Иди, — попросил беспомощно Пономарев. — Иди, Костя. Неужели Воробейченко?

— То-то и оно, старик. То-то и оно!

После ухода умного Семенова Пономарев окончательно затосковал. Ему и раньше приходило в голову, что, видимо, в отделе он выглядит, мягко говоря, экстравагантно. Но экстравагантность такого толка раньше представлялась ему в виде некоего ореола вокруг башки. Он видел себя как бы чернокнижником, у которого с одного бока костер, а с другого — признание потомков, поздняя благодарная слава. Девушки, поди, шушукаются, спорят: кто он, таинственный инженер-одиночка с вечной пробиркой в руках. Что-то он в себе находил от Фауста.

Оказалось все жизненней, доступней и проще. Рядовой бездельник, которому в силу благодати дозволено заниматься неизвестно чем, когда другие честно отрабатывают свой хлеб и колбасу.

Гнусное зрелище. Юродивый, заклинающий несуществующего змея. Именно юродивый. К ним издавна русский народ относился снисходительно и мягко. Тоже живая душа, — думают люди, — много ведь не наест. Пусть играется в свои незатейливые игрушки. Кому от этого убыток?

Пономарев бросил свою схему и ринулся за утешением к вечно женственной Зое Куклиной. Она теперь обрабатывала пилочкой ноготь на левой руке.

У божественной Зои глаза были больше лица, зеленели ласково, как ночные светлячки. Поговаривали, что Зое в жизни удалось нелегкое счастье, будто дружила она с молодым капитаном с Петровки, бесшабашным мужчиной, будто погиб капитан от бандитской пули, а когда его хоронили, привстал в гробу и крикнул: «Зоя, где ты?!»

Вздор, конечно, а может, и чья-то завистливая клевета, но Зоя вела себя так, словно таила в себе еще и не такие замысловатые подробности. Встречалась она по велению сердца только с военными мужчинами, а на сотрудников обращала внимание по необходимости.

Пономарев спросил:

— Что это, Зоя, у тебя ногти на одной руке розовые, а на другой, кажется, голубоватые? Зачем это?

Зоя улыбнулась ему по-матерински, поощрительно.

— Старый лак, — показала. — А это свежий. Думать надо, великий ученый!

«Вот оно, — хитро догадался Пономарев. — Зоя последний барометр. Она назвала меня великим ученым. Раньше я просто не примечал. А надо мной даже бедная Зоя, красивая и вечно юная, смеется и иронизирует. Это — конец. Вот ты кто, Пономарев, — ты великий ученый, то есть шут гороховый».

Он сказал игриво:

— Не хотите ли сходить куда-нибудь, Зоя, со мной. В парк или в ресторан? К примеру, вечером лунным? А, Зоя?

Зоя, простая душа, тонкостей не понимала, жила напрямую, как бильярдный шар.

— Нет, Толик, нет! Я не встречаюсь с женатыми товарищами. А если тебе кто-нибудь наврал про меня, ты не верь.

Но смотрела великая, вечно прекрасная Зоя не категорично, а с легким, приятным вызовом.

— А это правда, — спросил Пономарев, — что про ваш роман с милиционером рассказывают?

Он задал этот вопрос и подумал, что теперь ей надо его прогнать, прикрикнуть, обидеться, тогда это будет по-благородному и возвышенно. На хамство — хамством. Вот где-то недалеко работает Веня Воробейченко, тайный предатель.